Не судьба. Роман о восьмидесятых. Кирилл Берендеев
о ней всегда отзывался тепло, правда, до крайности неохотно. Будто в тягость ему подобные разговоры. Что только подтачивало мое любопытство. Впрочем, много чего от дворника я не узнал, и со временем начал успокаиваться, а когда комната вновь открылась, впуская новую постоялицу, и вовсе запамятовал о Пелагее Силовне, чудное ее имя у меня даже как-то из головы выветрилось. Спохватился, лишь когда Михалыч сам помянул ее, разлив по пять капель водки каждому из своего заказа. Сказав едва слышно, каким хорошим человеком она была, как помогала всем и каждому – и тогда, в годы оккупации, и вот, до последнего. И замолчал. Будто ожидал чего-то. Мы тоже молчали. Наконец, Михалыч не выдержал.
– Все жду, когда вы самое главное спросите.
– Ты о чем?
– Будто не понимаешь. В самом деле, моя мать с фрицем встречалась или сказки. Ну должен же я в святой праздник покаяться, сказать, мол так и так, действительно с фрицем, Вальтером Ляйе, лейтенантом вермахта, как раз, когда город перешел в руки немецко-фашистских оккупантов. Я ведь декабрьский, семимесячный родился, все знают.
За столом установилось молчание. Я не знал, что и ответить на такую откровенность. Наконец, Ольга коснулась его руки, крепко сжимающей граненый стакан, из тех, что в просторечии называют «аршинами» за их удивительную способность делить пузырь на троих.
– Не надо, Михалыч, не говори ничего. Ведь не было, мы знаем, все знают. Просто…
– Непросто это, детонька, – холодно ответил тот. – Непросто, когда из года в год одно и тоже слышу. Когда уж вроде успокоились, а вот в день Победы обязательно надо кольнуть. Будто враг какой. Я не помню этого, я ведь тогда младенцем еще был, до пяти лет вообще ничего, никакой памяти, так что иной раз сомневаешься, а вдруг матушка и впрямь согрешила с Вальтером Ляйе, молодым лейтенантом, остановившимся в нашем доме на постой перед марш-броском на восток. Всем тогда страшно было, все хотели избежать смерти, все пытались выжить, все по-разному. Кто-то, как Пелагея Силовна, сразу ушла в партизаны, ну у нее другого пути не осталось, она сама… неважно, – перебил он себя. – Все пытались, на то и оккупация. Я ж не говорю, что Чистяков кормился на фрицев и помогал им коммунистов да помощников партизан в городе выискивать, – потому как не знаю, и не видел. А если и видел, что я младенец, помню? А молчат. И что тот же Чистяков после войны – он ведь энкавэдэшник – в состав следственной группы по поиску предателей родины первый вошел. Сколько у нас тут чистили частым гребнем…. – и вздохнул коротко.
– У меня оба дедушки погибли на фронте, – немедленно перевела разговор в другую плоскость Ольга. – Один здесь на окраине города, как раз как повестку получил, в первом же бою. Восемнадцать только исполнилось и сразу призвали. Конечно не пошел, побежал, вместе со своими однокашниками, рад был, еще бы, вроде очкарик, вроде худой после голода тридцатых, его тогда еле откачали, а раз прислали, значит, достоин.
– А другой? – спросил Михалыч, поглядывая на меня. Я молчал.
– Другой,