Ради усмирения страстей. Натан Ингландер
и всех, но главного поэта Коммунистической партии, притом лауреата, кто посмеет тронуть? – ядовито заметил Брецкий, сохраняя невозмутимость лица. Он бережно поддерживал за плечи обмякшего Пинхаса, пока Зюнсер рукавом отирал пот с головы юноши.
– Нашел время шутить. Я собирался организовать встречу с надзирателем, но этот безумец своими воплями все испортил. Истеричный, как девица. Он что, ни разу не встречал своих кумиров? – Коринский сунул палец в одну из дырок, что побольше, как будто собирался пощупать темноту снаружи. – А теперь неизвестно, когда этот охранник вернется.
– Я бы не спешил наружу, – сказал Зюнсер. – Уверяю вас, отсюда только один выход.
– Такие разговоры никуда не ведут. – Коринский встал и прислонился плечом к холодной дощатой стене.
– А ваши вас куда-нибудь привели? – ответил Зюнсер. – Ваши оды партии и правительству? Что-то не слышно вдали топота копыт. Сталин на лихом скакуне не мчится вам на помощь.
– Он не знает. Он бы не позволил им так со мной обращаться.
– Может, с вами и не позволил бы, а с евреем, который носит ваше имя и спит в одной кровати с вашей женой, позволил бы. – И Зюнсер потер онемевшее от неудобной позы колено.
– Это не моя жизнь. Это моя культура, мой язык, не более.
– Только язык? – Зюнсер всплеснул руками. – Да кто мы без идиша?
– В лучшем случае четыре сына пасхального седера[4], – в голосе Коринского сквозила горечь.
– Это больше чем традиция, Коринский. Это кровь. – Брецкий сплюнул в ведро. – Мы как-то пили водку с Каплером[5], стаканами.
– И что? – Коринский глядел в отверстие, но слушал внимательно.
– Вы видели последний фильм Каплера? Он завел дружбу с дочерью великого вождя. И теперь он в лагере – если еще жив. Сталин не допустит, чтобы еврейские руки трогали чистую белую кожу его дочки.
– Вы, два умника, Сталина в Гитлера-то не превращайте. – Брецкий протянул руку и похлопал Коринского по ноге: – Нам не нужны нацисты, дружище.
– Фе, да ты параноик, как все алкаши.
Зюнсер покачал головой. Коммунист ему изрядно надоел, и он тревожился за парня.
– У него жар. И если нет трещины в черепе, то ему повезло. – Старик разулся и надел свои носки Пинхасу.
– Позвольте мне, – сказал Брецкий.
– Нет, – сказал Зюнсер. – Вы дадите ему свои ботинки, мои не подходят по размеру. – Ноги Пинхаса легко всунули в обшарпанные, растрескавшиеся ботинки Брецкого.
– Вот, возьмите, – Коринский отдал им свой матрас. – Поверьте, это не ради мицвы[6]. Просто иначе я не вынесу ни секунды под взглядом ваших праведных глаз.
– Не наши глаза вас пугают, – сказал Зюнсер.
Коринский уставился в стенку.
Пинхас Пеловиц не потерял сознание. Он просто заблудился. Он слышал разговоры, но пропускал их мимо ушей. Вес собственного тела лежал на нем как труп. Он работал над своим рассказом, читая его про себя вслух, в надежде, что другие
В Пасхальной агаде говорится о четырех сыновьях, четырех типах евреев: «Один сын мудрый, другой – нечестивый, третий – простодушный, четвертый – который не умеет спрашивать».
Алексей Каплер (1904–1979) – кинодраматург. В 1940-х был репрессирован.
Мицва – предписание, заповедь в иудаизме. В обиходе мицва – всякое доброе дело, похвальный поступок.