Бумажный домик. Франсуаза Малле-Жорис
в церкви.
Долорес, подняв голову от газеты, тоже спокойно:
– Зачем?
– У меня конфирмация.
– Батюшки!
Газета падает. Долорес бледнеет.
– Почему ты раньше не сказал?
– Я забыл.
На причитания времени не остается. В мгновение ока Венсан вымыт, причесан. Приличных брюк нет, делать нечего, приходится влезать в джинсы.
– Мигом в церковь!
– Мне нужен крестный, – заявляет Венсан голосом святой невинности.
– Боже мой, папы нет дома! Боже мой, осталось пять минут! Боже мой…
В этот момент из своей берлоги вылезает Даниэль, лохматый, длинноволосый, рубашка в цветочек, красный муаровый жилет.
– Отправляйся с ним в церковь!
– Это противно моим убеждениям, – сообщает наш идейный юнец.
Глаза Венсана наполняются слезами.
– Значит, я останусь без крестного?
Даниэль ворчит, они уходят. Многолюдное сборище, атмосфера торжественная. Матросские костюмчики, галстуки-бабочки, отцы, деды, дядья, преисполненные сознания своего долга. Даниэль с ужасом осознает, что ему придется в своей рубашке в цветочек прошествовать перед рядами прихожан в строгих костюмах. Он судорожно застегивает куртку – оторваны две пуговицы. Надо бы попросить у кого-нибудь расческу, минута колебания – все, уже поздно. Не помня себя от смущения, он следует за юным конфирмантом в джинсах, сопровождаемый удивленными, возмущенными, оскорбленными взглядами. Венсан как ни в чем не бывало преклоняет колени, отвечает на все положенные вопросы и возвращается на свое место, даже не подозревая, в какое волнение они повергли весь приход. Все это сообщит мне вечером возмущенный Даниэль.
– Ну что стоило предупредить!
– Что ты натворил, несчастный!
– Какая важность?! – Венсан таращит свои прекрасные глаза. – На меня снизошла благодать.
Священник, перед которым я на следующий день рассыпаюсь в извинениях:
– Не огорчайтесь, дочь моя, по-моему, все прошло очень мило. (Пауза.) У Монсеньора, конечно, был шок…
Венсан – отцу, который его отчитывает:
– В любом приходе есть свой юродивый.
Что это, юмор?
Катрин
Катрин (шестнадцать лет) была предшественницей Долорес. За посуду она принималась, только когда не оставалось ни одной чистой тарелки. Кухня, где воздвигнуты чудовищные пирамиды, становится ареной внезапных катастроф – обвалы, которые ее сотрясают, сравнимы по мощи с тектоническими процессами.
– Катрин, надо вымыть всю эту посуду.
– Сию минуту, Франсуаза.
Я удаляюсь. Возвращаюсь час спустя – из кухни доносятся мелодичные звуки флейты. Открываю дверь. Взгромоздившись на высокий табурет, окруженная, как скала вздымающимися валами, грязной посудой, Катрин – раздутые щеки пылают, волосы венчиком вокруг прелестной мордашки музицирующего ангелочка, – Катрин играет на флейте.
– Вы только послушайте, Франсуаза! Я сама подобрала песенку «Моя малышка чиста, как ручеек». Правда красиво?
– Восхитительно, Кати!
Я осторожно закрываю дверь.
–