Первый советский киноужастик. Андрей Владимирович Потапенко
сетью металлического плюща. Куски старой классической архитектуры дома поглощаются хаосом наляпанных бессмысленных архитектурных форм».
Проходя по музейным комнатам, и проявляя при этом незаурядную эрудицию и вкус при описании тех или иных деталей обстановки дома (чего стоит, например, настоящий гимн карельской березе, там, где автор повествует об убранстве будуара!), Евдокимов то и дело отпускает весьма ядовитые шпильки в адрес собственно Шаховской.
Вообще, у него странное отношение к княгине. Читая его пассажи, создаётся настойчивое ощущение, будто она ему лично чем-то насолила. Он без разбора привязывает ее имя к тому, что ему самому кажется наиболее уродливым и безвкусным. Например, говоря о картинах на стенах столовой, он вдруг замечает: «Некоторые (худшие), наверное, приобретены Шаховской». Парадное кресло в портретной удостаивается такой реплики: «По воспоминаниям, на этом кресле восседала Елизавета Петровна (и, конечно, Шаховская-Глебова-Стрешнева), принимая гостей, выслушивая доклад управляющего» и так далее. Зеркало, повешенное в угловой комнате, замыкающей анфиладу, тоже оказывается не ко двору: «Некстати поставленное зеркало на задней стене вводит зрителя в обман – в отражении видятся минованные комнаты, а кажется, что перед вами продолжение анфилады. Этот чисто фокуснический прием, наверное, – «создание» последней владелицы усадьбы». Между тем, этот «фокуснический» прием на самом деле как раз широко применялся в усадьбах для имитации зрительного продолжения анфилады, и княгиня тут абсолютно не при чём.
Кстати, говоря про угловую комнату, ту самую, где висело так раздражавшее его зеркало, образну’ю, Евдокимов выдает следующее: «Самодуры и крепостники, намаявшись «страстями» или искусившись расправами над «челядью», охотно «припадали» к молитве и поклонам сорока богородицам (!!!) и сонмам святых для «ущемления» разгневанной безответной плоти. /…/ В этой интимной «образнОй» Стрешневы «замаливали» свои крепостные грехи на сон грядущий и теплили масло перед родовыми иконами».
А доходя до тюлевой спальни, проснувшееся красноречие обрушивает на читателя просто-таки фантастический пассаж:
«Что могли чувствовать люди, заключившие себя в беззвучную вату? /…/ Они /…/ средневековили в «открыточных» башнях и стенах, плели паутину из гардинного тюля на розовой водице коленкора.
Оскудение, полное оскудение вкуса, духовной жизни, перерождение заплывшего жиром сердца, салтыковский «органчик» вместо головы или вкусный фарш, размягчение всякой мускулатуры жизни, органические процессы по инерции и навыку, отживание год за годом, бессчетные материальные сокровища в руках, миллионные яхты для прогулок по голубому морю, «покупание» за большие деньги газетных столбцов для увековечивания на оных «портретов» живых трупов и никому ни для чего не нужных людей – вот всё их содержание».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу