Почти рукописная жизнь. Евгений Гришковец
не сказал: «Женя», – но вспомнил, какую трудность всегда вызывало у европейцев произнесение этого имени. «Евгений» было для них ещё более трудным. Я вспомнил немецкий вариант – «Ойген», потом французский – «Ожен» и довольно робко сказал: «Юджин». Лори приподняла бровь, слегка улыбнулась и жестом пригласила меня к дивану.
Потом она расскажет мне, что очень волновалась, узнав, что у неё будет жить русский. У неё были свои весьма забавные и типичные представления о русских. Фильмов Гая Ричи тогда не было. Но Борис из его фильма весьма точно воспроизводит представление Лори о наших соотечественниках. И это несмотря на то, что она знала, что я театральный артист и литератор. Она мне рассказывала, как пыталась узнать, как живут, что едят и как предпочитают проводить время русские. Мы очень смеялись. Но тогда я этого не знал. И передо мной была на первый взгляд очень строгая и самая настоящая пожилая англичанка.
Она предложила мне сесть, я сел, она села напротив. Зависла минутная пауза. Я эту паузу не выдержал и, чтобы хоть что-то сделать и нарушить тишину, откашлялся. Она тут же спросила меня, как я долетел, я, конечно, сказал, что долетел очень хорошо. Тогда она предложила мне решить, что я хочу выпить. Я подумал и попросил чаю. Она спросила:
– С молоком?
Я, не задумываясь, кивнул. Её бровь снова приподнялась, неподвижное выражение лица вдруг стало таким, к какому я вскоре привыкну. Она хрипло засмеялась и сказала:
– Интересно, кто из нас англичанин? Я никогда не пью эту дрянь, – и пошла на кухню.
Я остался сидеть на диване и начал вертеть головой. Я разглядывал картины, какие-то гравюры, висевшие по стенам. Но их было совсем немного. Мебели в гостиной вообще было мало. На прекрасном паркете лежали ковры, каких я прежде в домах не видел. За время сибирского детства и юности я привык к коврам, висящим на стенах. А тут мои ноги стояли на ковре… Я тогда совсем в них не разбирался, но сразу понял, что ковёр прекрасный и настоящий. Вот только диваны, на которых сидели я и Лори, совершенно не вязались с интерьером. Они были ярко-синими, что называется, «вырви глаз», и по этой синеве шла золотая вышивка головы Медузы горгоны. Я тогда ещё не знал, что Версаче ещё и делает мебель…
Через пару минут Лори вернулась с оловянным подносом в руках. На подносе стояла красивая классическая чашка, чайник, молочник и бокал толстого стекла с чем-то тёмнокрасным. Она поставила всё это на маленький столик, стоявший между диванами. Руки её заметно дрожали. Поставив принесённое на стол, она взяла бокал и сделала глоток. Из этого я понял, что чай мне придётся наливать самому.
Я наклонился, взял молочник, налил немного молока в чашку, потом взял чайник и медленно долил в чашку довольно тёмного чаю. Лори внимательно следила за моими действиями и, когда я это сделал, прищурилась, достала откуда-то пачку длинных сигарет, щёлкнула зажигалкой и, почти прикурив, опомнившись, спросила меня, может ли она закурить, но спросила таким тоном, что отрицательный ответ невозможно было себе даже