Dream life. Laisan Avkatovna Nigmatullina
было чьим-то домом, единственным местом проживания, в одночасье обращалось в прах.
Лицо деда искривилось гневом.
– Скоро всех вас уничтожат, босяки! Кому вы нужны, засранцы? – зло прокомментировал он суету несчастных людишек, еле сдерживая желание запустить пультом в экран.
Митчелл, возможно, так бы и поступил, но неожиданно что-то привлекло его внимание. Из разрушенного здания выносили пострадавших, обернутых в фольгу и одеяла, видимо найденные там же, на пепелище. Один из них был завёрнут в байковое одеяльце голубого цвета… В мире было несколько фабрик, выпускавших именно такие одеяла, они имелись почти в каждой семье и почему-то бережно хранились из поколения в поколение. Уже мало кто помнил эти изделия.
Сердце старого солдата защемило, он вспомнил, что точно такое же имелось у мамы Лит, когда она была крохотным ребёнком. Сюзи укладывалась спать, и дед Митчелл, тогда ещё не старый, подолгу любовался ангелочком, прижимая к груди тёплый комочек в мягком голубом одеялке. Он подошёл к экрану поближе и разглядел в руках молодой женщины годовалого ребёнка. Она направлялась с ним к машине «скорой помощи», где уже находились другие пострадавшие. По остовам зданий и вывескам можно было догадаться: события происходят хотя и не на центральной улице, но и не в спальном районе. Стандартная бетонная панелька ничем не отличалась от миллионов других в разных городах мира. Но это больше всего возбуждало любопытство. Кто эти люди, что остались без крыши? Кто им поможет?
У старого солдата родилась идея – спасти ещё одну душу. Он всегда действовал, руководствуясь лозунгом: «Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно»9. Что касается Лит, то ей он вряд ли поможет, да и нужен ли он стремительно взрослеющей девушке?..
Митчелл вышел во двор и невольно залюбовался ласковыми лучами заходящего солнца. Старый вояка давно перестал замечать красоту в природе, так как от неё уже давно ничего не осталось. Ему приходилось довольствоваться лишь кустом жимолости у крыльца своей бедной лачуги – единственным ярким пятном на сером бетоне, заменявшем асфальт. Дед Митчелл с любовью поливал растение каждое утро и присаживался рядом с ветками, свисающими на скамейку, которую соорудил из старых деревянных досок. На этот раз он особенно пронзительно взглянул на фиолетовые листья жимолости, отметив про себя, что они тоже наслаждаются лаской уходящего лета. Солнце всем светит одинаково, и никто без него не может прожить. Как-то по-особенному торжественно он присел на край скамьи и устремил взгляд на вечернее бирюзовое небо. В безмятежном дрейфе облаков ему виделись то очертания барашка, то складки детского одеялка, то ангельское личико младенца. По морщинам заскорузлого лица Митчелла скатилась слеза, и ветви жимолости легли на его плечи, подобно рукам женщины, робко заключившей в объятия возлюбленного после часов терпеливого ожидания.
Уединение старика нарушила незаметно подкравшаяся Лит, или Литл, как её иногда
Иосиф Бродский.