Похождения бравого солдата Швейка. Ярослав Гашек
идет. Ему, наверно, постеснялись об этом доложить. А его подпись на манифесте к своим народам – одно жульничество. Напечатали без его ведома – он вообще уже ничего не соображает.
– Он того… – тоном эксперта дополнил Швейк. – Ходит под себя, и кормить его приходится как малое дитя. Намедни в пивной один господин рассказывал, что у него две кормилицы, и три раза в день государя-императора подносят к груди.
– Эх! – вздохнул солдат из казармы. – Поскорей бы уж нам как следует наклали, что ли, чтобы Австрия успокоилась.
Разговор продолжался в том же духе. Швейк сказал в пользу Австрии несколько теплых слов, а именно, что такой идиотской монархии не место на белом свете, а солдат, делая из этого изречения практический вывод, прибавил:
– Как только попаду на фронт, тут же смоюсь.
Так продолжали они высказывать взгляды чехов на мировую войну. Вестовой из казармы сказал, что сегодня в Праге ходят слухи, будто у Находа[146] уже слышна орудийная пальба и будто русский царь очень скоро будет в Кракове.
Далее речь зашла о том, что чешский хлеб вывозится в Германию и что германские солдаты получают сигареты и шоколад.
Потом стали вспоминать войны былых времен, и Швейк серьезно доказывал, что когда в старое время в осажденный город неприятеля кидали зловонные горшки, то тоже несладко было воевать в такой вони. Он де читал, что один город осаждали целых три года и неприятель только и делал, что каждый день развлекался с осажденными на такой манер.
Швейк рассказал бы еще что-нибудь, не менее интересное и поучительное, если бы разговор не был прерван приходом поручика Лукаша.
Бросив на Швейка страшный, уничтожающий взгляд, он подписал бумаги и, отпустив солдата, кивнул головой Швейку, чтобы тот шел за ним в комнату.
Глаза поручика метали молнии. Сев на стул и глядя на Швейка, он размышлял о том, когда начать избиение.
«Сначала дам ему раза два по морде, – думал поручик, – потом расквашу нос и оборву уши, а дальше видно будет».
На него открыто и простосердечно глядели добрые, невинные глаза Швейка, который отважился нарушить предгрозовую тишину словами:
– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, что вы лишились кошки. Она сожрала сапожный крем и позволила себе после этого сдохнуть. Я ее бросил в подвал, но не в наш, а в соседний. Такую хорошую ангорскую кошечку вам уже не найти!
«Что мне с ним делать? – мелькнуло в голове поручика. – Боже, какой у него глупый вид!» А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, говорившей о полном душевном равновесии: «Все, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что-нибудь случилось, то и это в порядке вещей, потому что должно же иногда что-нибудь случаться».
Поручик Лукаш вскочил, но не ударил Швейка, как раньше задумал. Он замахал кулаком перед самым его носом и закричал:
– Швейк! Вы украли собаку!
– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, что за последнее время мне об этом ничего не известно. Позволю себе заметить,