Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897-1905 гг.. Г. К. Граф
на нем лет тридцать. Никто, кроме него, не мог так быстро управиться с уборкой якоря, чрезвычайно сложной на «Пожарском» благодаря таранообразному носу, огромным, адмиральской системы деревянным штокам и ручному шпилю, на который для выхаживания якоря приходилось ставить чуть ли не всю команду. Рыба помнил, как «Пожарский» ходил еще под парусами и совершал заграничные плавания, и оттого отлично знал сложные парусные маневры, которые теперь уже отходили в вечность[35].
Последней достопримечательностью был старший судовой механик[36], тоже старого закала, сохранившийся с тех пор, когда механики еще только вводились на флот с переходом на паровые суда. Офицеры-парусники их встречали недружелюбно, как первых вестников исчезновения парусного флота. В довершение к этому, механикам не дали офицерских чинов, и они имели чиновничьи погоны. Кроме того, они были не дворянского сословия, как строевые офицеры, и все это ставило их даже ниже другой «черной кости» на флоте – офицеров корпуса штурманов и корпуса артиллерии. Механиков прозвали «сапогами» и «вельзевулами», и эти прозвища дошли и до нас. Мы сейчас же стали изощряться в этом направлении, спуская на веревке в машинный люк сапог или крича туда: «Вельзевул!»
Старший механик был человек раздражительный, по-видимому, очень обидчивый, и не любивший строевых офицеров, оттого он болезненно реагировал на наши издевательства, а это только подзадоривало. Его тронковая машина, с горизонтальными цилиндрами, нам казалась таким курьезным сооружением, что мы не могли не подтрунивать над ее ходом. Еще бы, раньше чем начать работать, она забавно скрипела и как-то особенно пыхтела. Вся кадетская палуба наполнялась паром противного запаха, и мы начинали ругать «вельзевула», «портящего» воздух.
Из числа лиц, назначенных на кампанию, особенно отличался судовой священник[37] – иеромонах, так как тогда на флот назначалось только черное духовенство. Неизвестно, по каким соображениям это делалось: оттого ли, что считалось, что служить на флоте небезопасно, или же места на кораблях были недоходными, или, наконец, оттого что в дальние плавания приходилось уходить на долгие сроки. Наш иеромонах, бывший гусарский вахмистр, по возрасту совсем не старый, был весьма компанейским и веселым человеком. Общество офицеров по старой привычке продолжало его смущать, но зато с кадетами он чувствовал себя превосходно и по вечерам приходил на бак беседовать. Мы живо с ним подружились, но подшучивали над его серостью. На корабль он попал первый раз в жизни и всему удивлялся, но в то же время и интересовался. Как-то мы в шутку ему предложили пробежаться на саллинг, т. е. влезть по вантам до самой верхушки стеньги. Там имелась площадка для удобства работы во время спуска брам-рей, брам-стеньги и постановки парусов, и мы любили на ней сидеть и любоваться открывающимся видом. Каково же было наше удивление, когда батюшка, совершенно не смущаясь, поднял полы своего
Вот еще одно описание знаменитого боцмана:
«На нашем корабле был известный всему Балтийскому флоту боцман. И фамилия его – Рыба, как нельзя более соответствовала его специальности. Это был человек замечательный во всех отношениях. Во дни своей молодости он поступил волонтером во флот, попал сразу же на “Пожарский”, на котором и провел всю жизнь, закончив свою службу старшим боцманом. Авторитет его среди команды был безграничен. После командира и “cтаршóго”, он был первым человеком на корабле. Для внешнего поддержания своего авторитета, он никогда не расставался с “линьком” (короткий конец, которым боцман подгонял отставших или зазевавшихся во время работы). С тем самым “линьком”, который когда-то являлся, вместе с “кошкой”, официальным орудием наказания, а позже сохранился просто как пережиток славной морской традиции.
Горе было тому, кто “не потрафит” боцману Рыбе. Он мало разбирался в тонкостях сословного происхождения или же, по крайней мере, делал вид, что этот вопрос ему совершенно чужд, ибо линек его зачастую слегка прогуливался не только по спинам молодых матросов, но и по некоторым частям тела наших братьев-кадет. Но, конечно, никому и никогда и в голову не приходило жаловаться, сердиться или обижаться. Для всех нас боцман Рыба был олицетворением и воплощением старого морского волка, то есть защитником славных традиций, и мы его не только искренне любили, но и глубоко уважали. От него узнали мы такую массу всяких мелочей из морской практики, не входящих ни в какие учебники, а выработанных реальными потребностями самой жизни, что все, кто плавал с ним, и по сию пору сохраняют к нему теплое чувство признательности.
Единственная слабость, которой страдал наш старый боцман, – это была большая любовь “заливать”, и прямо и в кавычках, то есть в смысле водочки и в смысле совершенно фантастического красноречия. И вот, когда после ужина команда и кадеты собирались на баке, вся молодежь устраивалась поближе к боцману, чтобы послушать его необыкновенные рассказы. Он любил и умел рассказывать. В своих описаниях он никогда не повторялся, хотя бы это была история давно всем известная, сотни раз уже рассказанная. Всякий раз он находил новые варианты, новые краски, причем его богатая фантазия настолько переплелась с правдой, что невозможно было угадать, – где кончалась действительность и где начиналась фантазия.
Так и на этот раз, сидя на бухте свернутого троса и набивая свою носогрейку из кисета, подставленного ему услужливым матросом, Рыба вопросительно оглядывал окружающих, как бы спрашивая: “О чем же вам рассказать сегодня?”» (
Румянцев Михаил Иванович (01.09.1847—05.03.1903), действительный статский советник в отставке (03.03.1903). Окончил Инженерное и артиллерийское училище Морского ведомства (1867). Старший механик шхуны «Тунгуз» в заграничном и внутреннем плаваниях (1870–1872), участник Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. (на катерах на Дунае), старший механик корветов «Варяг» (1879), «Богатырь» (1880–1885), клипера «Опричник» (1886, 1888–1889), эскадренного броненосца «Гангут» (1892–1894), броненосца береговой обороны «Латник» (1895), крейсера I ранга «Князь Пожарский» (1897–1901). Вышел в отставку по болезни и умер в Кронштадте.
Иеромонах о. Иаков.