Корень всех зол. Роберт Уильямс
естественно и без малейшего труда, как еще недавно образы из моих «исчезаний»:
Мир себе представь, где нет людей,
Где нет домов на улицах
И города пусты.
И некого любить, и не о ком заботиться.
Спасибо тебе, Господи, за семьи и друзей,
Спасибо тебе, Господи, спасибо и аминь.
Из всех песен, которые мы пели в школьном хоре, эта была моей самой любимой. Когда миссис Эклс начинала играть на пианино вступление, у меня к горлу подступал комок. Я становился, как нас учили – плечи развернуты, голову выше, ноги вместе, – и старался изо всех сил.
Поискав глазами источник звука, я увидел за деревьями, ярдах в тридцати от себя, тыльную стену начальной школы Гиллигейта. Я подошел ближе, чтобы лучше слышать, и уселся на чахлую травку. Репетиция, видимо, уже заканчивалась – еще раз прозвучал припев, прозвенели последние высокие ноты финала, и все смолкло. Поток музыки, щедро лившийся из окон во внешний мир, иссяк. Уходить мне не хотелось, и я продолжал сидеть, оглядывая пустой школьный двор и здание, краснокирпичное, старой постройки – над двумя дверями того же цвета красовались надписи вычурным шрифтом «Для мальчиков» и «Для девочек». На игровой площадке – извивающаяся «гусеница» с номерами, квадраты «классиков» и еще парочка каких-то фигур, выцветших настолько, что с такого расстояния толком не разобрать.
Через пару минут дверь «Для мальчиков» медленно приоткрылась, и дети вперемешку – и мальчики и девочки – посыпались во двор. Первыми выбежали совсем малыши, по виду такие крохотные и беспомощные – сложно поверить, что родители отпускают их от себя хоть на секунду. Следом с трудом протиснулась учительница в длинной зеленой юбке, и детишки тут же облепили ее, хватая кто за ногу, кто за руку, бестолково натыкаясь друг на друга, как пчелы после спячки. В окружении всей этой шевелящейся кучи-малы она двинулась по площадке, похожая на возвышающийся над толпой майский шест. Через вторую дверь хлынули дети постарше, у которых были уже иные интересы, и учительница к их числу явно не относилась. На другой части площадки закипела обычная для переменки жизнь.
Хватило бы двух минут, чтобы определить, кто в нее вписывается, а кто нет. Парочку изгоев я заметил сразу – они играли вместе в уголке, под деревом. Один с давно не стриженной рыжей шевелюрой, шапкой покрывавшей голову, и такими большими глазами, каких я еще ни у кого не видел, – из-за них он казался каким-то испуганным, словно кто-то только что крикнул ему прямо в ухо. И второй, похожий на узника концлагеря, обритый наголо и худущий-прехудущий – он, по-моему, и летом должен был мерзнуть. За исключением этих двоих та часть двора оставалась пустой – только они да дерево. Не знаю, что за дела у них там были, но они не обращали ни малейшего внимания на игры остальных, вопивших и носившихся туда-сюда как оглашенные, а тихо сидели рядышком и что-то оживленно обсуждали. Я еще подумал – хорошо хоть, что они есть друг у друга. Один раз от чьего-то неудачного