Соль земли. Георгий Марков
берега. В ее руках было большое кормовое весло с толстым черенком и широкой лопастью. Ульяна по-мужски сильными взмахами поддевала воду, и лодка стремительными рывками неслась поперек течения.
Увидев Алексея, Ульяна подняла весло, замешкалась: нос лодки круто повернулся, и она заскользила на стремнине.
– Держись, Уля, унесет тебя! – крикнул Алексей и, когда Ульяна выровняла лодку, присел на корточки и, шумно отфыркиваясь, принялся умываться.
– Здравствуйте, Алексей Корнеич, – сказала Ульяна, приближаясь к берегу.
Алексей вытер лицо платком, поднялся.
– Доброе утро, Уля! Ты где была?
– А вот. – Девушка показала веслом на нос лодки: там лежали ружье и два больших глухаря.
– Ого, молодец! И когда это ты успела?
– В обед буду угощать, – потупившись, тихо отозвалась Ульяна.
– Я хотел утром уйти, а теперь придется до обеда задержаться, – весело засмеялся Алексей. – Ну, давай я тебе помогу дотащить глухарей.
Алексей взял их в обе руки. Ульяна повесила ружье на плечо, пошла впереди Алексея, ловкая и гибкая. На ней было пестрое платьишко из простого ситчика, патронташ, сапоги с высокими голенищами.
Они уже поднялись до половины яра, когда Ульяна оглянулась и, тяжело переводя дыхание, краснея чуть не до слез, просяще произнесла:
– Вы бы, Алексей Корнеич, поосторожнее как…
– Ты о чем? – не понял он, но тут же спохватился. – Ладно, Уля, ездить теперь на конях никогда не буду.
Он хотел обратить весь разговор в шутку, но этого не получилось. Не шутки ради говорила Ульяна: необычным румянцем горели ее щеки, тревожно искрились голубые глаза. Алексей впервые подумал об Ульяне как о девушке, – раньше он как-то не замечал ее. Застенчивость Ульяны он объяснял обычным смущением, не допуская и мысли, что Ульяна уже способна испытывать глубокие чувства.
– Смотри-ка, дядя Миша, что твоя дочь делает! – вскинув глухарей на плечи, сказал Алексей.
Лисицын, Марей и Станислав обернулись. Станислав надул щеки, и круглые глаза его загорелись восхищением, Лисицын засмеялся мелким, тихим смешком.
– Уля у меня припас зря не переводит. В прошлом году я у Степахи Заслонова литр водки выспорил… Ехал он из деревни к себе на стан, завернул ко мне, на курье[1] я рыбачил, а Уля на рябчиков в пихтачи вышла. Она стреляет, а он сидит и счет ведет. «Ну, говорит, и палит твоя дочка в белый свет». Обида взяла меня за Улю. Заспорили мы, ударили по рукам. Сидим. Считаем: десять, двадцать, тридцать, тридцать два… Приходит Уля, сбросила с плеча мешок, а Степан тут как тут. Вытаскивает рябчиков из мешка и считает: десять, двадцать, тридцать, тридцать два! Тютелька в тютельку! Распили мы его литр за Улино здоровье…
– Ты уж всегда, тятя, что-нибудь скажешь, – сконфуженно произнесла Ульяна, отстегивая патронташ.
– Чистую правду говорю, Уля! – с гордостью воскликнул Лисицын.
– И хорошая эта правда, дочка. Такой правды нечего стыдиться, – обводя всех взглядом своих спокойных глаз, сказал Марей.
Завтракали
Курья – залив реки, чаще всего образующийся на месте старого русла.