Девятный Спас. Анатолий Брусникин
будто на лошади, радостным смехом заливается, только титьки туда-сюда мотаются. В девке, тоже не сразу, школяр распознал давешнего турчонка. Не турчонок он был, выходит, а турчанка, – вот что!
Рот Лешка разинул вовсе не потому, что мужик с бабой балуют. Вырос он в деревне. Видал и быков с коровами, и жеребцов с кобылами, а на Иванов день, когда все напьются-напляшутся и делаются, будто ошалевши, бывало, и за большими парнями-девками подглядывал, – как же без этого. Но только там оно по-другому гляделось. Ни разу Лешка не видал, что баба этак вот куражилась, и с взвизгом, с хохотом. Деревенские только сопели да охали. А эта чего радуется?
Он вытянул шею, чтобы разглядеть, в чем тут заковыка? Щекотит ее контий, или, может, потешное что нашептывает?
А турчанка, или кто она там, возьми да обернись. Увидела Лешкину пучеглазую рожу, у самой тоже глаза сделались круглые, и как рот разинет, как заорет! Так пронзительно, что перепугавшийся Алеша чуть вниз не сверзся, еле-еле за открытую раму ухватился.
Контий поднялся, не поймет, в чем дело, лопочет что-то. Вдруг в дверь снаружи – бум! Бум!
Кричат:
– Що, що?! Лиходии? Пожежа?
Дверь от удара с петель долой, вбегает полковников гайдук, за ним другие лезут. Хорошо стерегут гетмановы палаты, сказать нечего. Вмиг набежали.
Увидели турчонка.
– Баба! Дывись! Це ж баба!
Алешка, как в раму вцепился, так и замер, боится пошевелиться. Тронешься – заметят.
А фрязину с его полюбовницей не до Лешки стало.
Он с кровати соскочил, волосатый весь, мышцы на плечах сердито шарами ходят. Кричит, руками машет, гонит всех прочь, а они пятятся, но уходить не уходят. Куда девка подевалась, Лешка не заметил. Видел лишь, как она, пригнувшись, шальвары с пола подхватила – и нету ее.
Вроде бы можно теперь было и Алешке по стеночке упятиться, но интересно стало. Ну-ка, что дальше будет? Никто на окно все равно не смотрел, не до того им было.
Дальше появился его вельможность. Со второго жилья на лай поднялся. Или, может, сообщили.
Гайдуки гетману давай с двух сторон в уши наговаривать и все на фрязина тычут.
Сделался Иван Степанович красен, страшен.
– Пес! – закричал. – Пес невдячний! К племиннице сватався!
И всяко забранился на контия – по-украински, по-русски, по-матерному, еще по-какому-то!
Велит:
– А ну зараз, хлопцы, схопить його, кобелюку!
Но контия взять оказалось куда как непросто. Сунулись к нему гайдуки – а он с сундука шпагу как схватит, и давай махать! Еле они отскочили. Тот, который при полковнике Галухе шпиговал и первым в выбитую дверь влез, пожелал перед его вельможностью отличиться, полез вперед с саблей. Фрязин ему в локоть железкой своей как ткнет. Быстро, глазом не уследишь!
Кровь струей, крик! Другие тоже за сабли взялись, но Гамба хоть и голый, и один-одинешенек, а не сдавался, рубился со всеми разом.
И не молчал, тоже орал:
– Канальи! Ассасини!
Когда его совсем зажимать стали, со