Наследник императора. Александр Старшинов
подвинулся:
– Садись, старый друг. Садись и насыщайся. А тем временем рассказывай, из-за чего у вас тут Пуническая война. Кто тот Катон[27], что требует разрушения Карфагена?
– Не Катон, а Клавдий[28], – буркнул Фламма с набитым ртом и больше ничего добавить не смог: восхитительная оленина отбила желание болтать.
– Дозволь мне рассказать, как стороне незаинтересованной, – предложил Тиресий. – Для речи прошу поставить клепсидру, пусть вода отмеряет время и пресекает мое многоречие.
– Тиресий, оставь свои азиатские выкрутасы[29], – попросил Приск.
– Ну хорошо, буду лаконичен. Всему причина в самом деле Клавдий. Наш друг Фламма, с некоторых пор также друг всех здешних писцов, в своей неистребимой страсти рассказывать всем подряд разные исторические басни, поведал историю о забавах Калигулы, причем о забавах, на фоне прочих причуд этого императора, вполне безобидных. Дядюшка Калигулы Клавдий любил вздремнуть после сытной трапезы прямо на обеденном ложе. Как только Клавдий засыпал, услужливые сотрапезники Калигулы надевали на руки Клавдию башмаки да завязывали ремешки, а потом внезапно будили. Со сна Клавдий тут же начинал тереть себе лицо, а прочие обедавшие при виде этого покатывались с хохоту. История эта так понравилась Оклацию, что он в ту же ночь нацепил спящему Фламме на руки калиги, а в третью ночную стражу проорал над самым ухом: «Тревога!» Фламма вскочил, в темноте ничего не видя, принялся тереть глаза и расцарапал себе всю физиономию гвоздями подошв. Хорошо хоть глаза не повредил.
– Шутка грубая, – заметил Приск, – и между друзьями неуместная.
И хотя говорил он строго, внутренне хохотал, представляя, как растрепанный Фламма вскакивает посередь ночи с постели и трет руками, обутыми в калиги, физиономию.
– Вот и я то же ему сказал, – буркнул Фламма.
– Одно непонятно, – продолжал Приск все тем же ровным, лишенным всяких интонаций голосом. – Как можно надеть на руки человеку калиги, чтобы тот не проснулся?
– Наш Оклаций может не только калиги, но и котурны[30] надеть, а спящий и не дернется, – отрекомендовал товарища Тиресий.
Фламма тем временем допил вино и сообщил:
– Ну ничего, я тоже шутку в ответ устроил. Тебе, Оклаций, понравится!
Фламма самодовольно фыркнул, нацелил палец на Оклация и произнес, пьяно растягивая слова (хмелел он быстро):
– Я тебя из списка на выплату жалованья вычеркнул! Как не блюдущего Дисциплину…
– Что?!
Оклаций метнулся через стол к Фламме, нож нацелил в горло, но центурион успел руку парня перехватить.
– Розог захотел? – спросил, глядя подчиненному в глаза и стискивая запястье так, что пальцы Оклация разжались, и нож со звоном упал на столешницу.
– Я пошутил, – пробормотал разом протрезвевший Фламма и запоздало отодвинулся. – Ниоткуда я тебя не вычеркивал, нет у меня такой власти.
– Нож-то, нож… погляди, – выдохнул
Катон Старший каждую свою речь в Сенате завершал словами: «А еще я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен».
Азиатский ораторский стиль отличался вычурными цветистыми сравнениями.