Сполошный колокол. Владислав Бахревский
и управу меж ими чинити в Стрелецком приказе… А буде учнет стрелец на стрельце же искати своего и жены его бесчестия, и доищется…» И так далее до конца.
С тем и отправился новоприборный стрелец Емельянов Донат, прихватив весь десяток с десятником Никитой Сорокоумом да пятидесятников Прошку Козу и Максима Ягу, в кабак.
Стрельцы думают
В кабаке площадный подьячий Томила Слепой писал челобитную мужику из деревни Завелья Ивану Сергушкину.
Сергушкин, огромный, лысый, как блин, с бородой густой и скатанной, словно старая овчина, сидел, подперев голову руками, и думал.
Томила поглядывал на него сердито, ждать уморился, а потом уже с сочувствием:
– Ну что ты закручинился так, Иван Сергушкин? Рассказывай все как есть, а я уж распишу.
– Нет! – отмахнулся Иван. – Я сам тебе про все сказать должен. Что скажу, то и пиши. Я бы сам написал, коли б учен был.
Он опять погрузился в созерцание потолка, но безнадежно махнул рукой:
– Давай, Томила, выпьем сбитню, тогда, может, легче пойдет.
Томила был не прочь.
– Кому писать-то? – спросил подьячий. – Во всегороднюю избу – старостам, архиепископу, воеводе?
– Не-ет! – покрутил головой Сергушкин. – Тут надо выше брать. Мысль у меня огромная.
– Патриарху, государю?
– Патриарх Иосиф больно тихий… К самому пиши, к Алексею Михайловичу, али к жене его, к Марье Ильиничне. Она хоть и царица, а тоже баба – понять должна.
Томила, обрадованный, что дело сдвинулось, проворно заскрипел пером.
«Государыне царице всея Руси холоп твой Ивашко Сергушкин, крестьянин, челом бьет!»
Прочитал написанное мужику, и Сергушкин дернул вдруг себя обеими руками за бороду, отчего повисла она двумя сосульками, и зарокотал на весь кабак:
– Пиши! Томилка! Пиши, мысль пошла! Государыня, мол, царица! Мол, пограблены мы, дети твои, дворянами чертовыми и проклятыми дочиста. Мыши, мол, дохнут от голода по амбарам. Собака хозяин наш отнял у нас весь хлеб и продал с великой для себя корыстью. А у нас дети мрут. Какая, мол, тебе, царица, и твоему мужу, царю, от нас польза, коли дети наши помрут и мы сами помрем? Хозяин, что ли, в поле потащится хлеб сеять, в луга – траву косить, в лес – дрова рубить? Без нас, крестьян, вся Русь пропадет. Потому что мы и работаем, мы и Бога молим, мы и детей рожаем для блага русского. А дворяне, они только и знают, что пить вино, да жирно есть, да на охоту гонять… В бою-то большом они не дюже храбрые. Нас ведь тоже на большую войну водят, и мы тоже кровь льем. А потому нас надо беречь, крестьян твоих, работничков усердных…
Сергушкин умолк, отер рукавом шубы вспотевшее лицо и уставился на пустой почти лист, лежащий перед Томилой.
– Ай не успел записать?.. В другой-то раз я и не скажу так складно.
Томила обнял мужика, поцеловал и кликнул полового:
– Вина! Я плачу!
– Ты чего? – не понял Сергушкин. Он все еще не мог прийти в себя после речи. – Али