Опыт. Екатерина Сычёва
девушку по плечу.
В квартире стояла тишина, по которой Ян решил, что кроме них двоих никого нет дома. Наверное, это и способствовало проявлению того отчаяния, которое он наблюдал, не зная, как остановить его, облегчить участь девушки, его испытывающего.
– Ты не понимаешь! Какая же я дура!
Ругая себя, Майя била кулаком себе по голове, пока Ян не перехватил руки девушки, прижав её к себе. От неё исходил легкий запах пота и чего-то, вызвавшее в нем ощущение теплоты и заботы. Это был запах материнства, оставивший след в его подсознательной памяти, вдруг ожившей в своей яркости и сладости мгновения, испытанного им, возможно, когда он был только младенцем.
– Тебе вредно, подумай о ребёнке.
– Что, что ребёнок? Кому он нужен? Ему? Так где он? Где он шляется ночи напролет? Ты знаешь, что он ворует у тебя деньги? Ну и дура, ну и дура! Как я могла его полюбить, скажи, как? Ведь я клялась себе, что у меня будет нормальная семья!
Майя сидела на полу, облокотившись о стену, размазывая по лицу слёзы, и покусывая губы. Её лицо было уродливо в своём неприкрытом страдании, и, зная это, она пыталась успокоиться, но ей это никак не удавалось. Подав стакан воды, Ян тоже сел на пол, рядом с девушкой, не зная, как ещё можно помочь. Вдруг подумал, что несмотря на то, что совершенно не знает ни её саму, ни её прошлое, он испытывает к ней доверие, чувство родства, как если бы они были знакомы много лет. Страдания сближают, именно тем, что человек, испытывающий их, обнажает свою истинную личину, суть, в обычное время до которой приходится пробираться сквозь нагромождения лжи о себе, сквозь мишуру, обвешиваемых истории жизни, чтобы казаться ярче, значимей, чем есть на самом деле.
– Как вы с ними сошлись, не понимаю. Семейство Адамс, вот кто вы. И это было бы смешно, не будь так печально. Твой отец не плохой, умный человек, как его угораздило жениться на этой мымре?
Ян с закрытыми глазами невесело усмехнулся. Его руки расслаблено лежали на коленях, а голова откинута назад. Можно было подумать, что он спит, хотя просто думал. С закрытыми глазами ему всегда было легче это делать. Думать, представлять, вспоминать.
– Они вместе уже почти пять лет. Мы жили с отцом в другом городе, знаешь?
– Макс говорил.
–Мне тогда казалась, что жизнь настолько убога, настолько безобразна, что это безобразие, уродство я видел буквально во всём. Я его отождествлял со своей тогдашней жизнью, с городом, с быдлом, которого там было немерено. Я мечтал только об одном, убежать от всего этого. Мне казалось, что в Минске всё будет по-другому, а в итоге всё то же, с той лишь разницей, что теперь убожество прячется за глянцем, фасадами зданий, стеклянными витринами, в облике хорошо одетого человека, улыбающегося, но внутри испытывающего дикую злобу неудовлетворенности и одиночества. Это и про Макса тоже.
– Не понимаю.
– Всё потому, что ты не знаешь его. Он прост, как инфузория-туфелька. Он одноклеточный организм с одной извилиной в мозгу. Но у него тоже есть