Аромат земляники. Свежов и Кржевицкий
отвечает она, и взгляд её вновь приобретает дозамужественную доброту.
– Нет, спасибо. Я бы водички попил…
– Сядь и пробуй, – говорит она, большой ложкой зачерпнув из миски дольку мандарина в сгущёнке и протягивая её мне.
Ну разве мог я отказать? Да легко! Да кому угодно! Только не ей – иначе и не женился бы.
– Послушай, мандаришка, – отвечаю я, медленно жуя сей кулинарный изыск, – у тебя странно меняются вкусы. – Вчера ты пила сладкое шампанское с икрой, до этого я объездил все магазины в поисках ежевичного джема, ещё раньше тебе вдруг захотелось вяленой оленины… ты, случаем, не того?
– Чего – того? – мямлит она, усиленно набивая рот дольками, и делая вид, будто не понимает моего намёка.
– Нет, ты скажи мне. Я хочу это услышать, – не сдаюсь я. – Да, дорогой, Пашуня, любимый мой, я…
Она не раз говорила о том, что не хочет детей, что материнство перевернёт всю её жизнь, что от многого придётся отказаться, а ведь у неё ещё столько планов построено и целей не достигнуто…
– Ну, скажи…
– Ага, – чуть помявшись, мычит она, и отворачивается к окну.
За стеклом пожар восхода охватывает крышу дома напротив. Она смотрит туда, жуёт, неестественно часто моргает, и по её правой щеке сбегает одинокая слезинка.
И пусть всё не романтично, мы не герои кино, а за окном не Париж. Пусть она впервые боится будущего. Пусть я слышу эту новость не в тех словах, в которых хотел. Всё это не важно, когда у нас есть МЫ: у неё – Я, а у меня – ОНИ…
***
Помню, как она приснилась мне в первый раз после расставания – я после этого дня три счастливый ходил. А случилось это тем единственным вечером, когда я совершил непотребщину, абсолютно непристойную для человека с чувством собственного достоинства – я задержался на работе.
Сидел я, значит, за столом над бумагами. Надо было выдать очередную порцию креатива, а ничего не получалось, ибо в голове царила отрешённость от всего мирского – мысленно я был где-то далеко, в голове Кобзон напевал «Где-то далеко идут грибные дожди…», а где-то в дальнем конце коридора жужжала пылесосом уборщица. Подперев голову ладонью и закрыв глаза, я задумался. Задумался так крепко, что уснул. Полагаю, что столь крайняя, можно сказать – высшая, степень задумчивости знакома если не всем, то многим.
…ОНА. Я. Мой друг. Её подруга. Загородный дом. Мы с ней сидим на диване, они – за столом напротив. Лица у всех серьёзные – говорим только о вечном. Мне скучно, ведь их взгляды с моими не совпадают. Я думаю о том, как побалагурить. И вдруг ОНА спрашивает меня:
– Но ведь есть в жизни что-то, что тебя угнетает?
«Есть. Имя ему – одиночество по вечерам. Одиночество – это такая вершина, ниже которой падать уже некуда. Я многое мог бы о нём рассказать, но жаловаться не обучен, да и стыдно как-то и неуместно, перед девушкой-то. А ведь так иногда хочется поговорить, и гораздо чаще – высказаться или откровенно поплакаться. Хочется не сочувствия, но поддержки, не нежностей телячьих, а вовсе даже понимания и простого человеческого