Недосказанность на придыхании. Татьяна Миллер
текста. И вот, в длинной череде арабов, она предложила заодно и Нассеру, а он, до того восхитившийся мастерством поэта, с лёгкостью, позвонил ей в США, обнаружив телефонный номер в автоматической подписи её электронного письма, в котором она и выслала поэмы на арабском.
После телефонной беседы, Серафима отправила ему ещё одно электронное письмо с просьбой рассказать немного о себе, тогда-то он и сообщил ей свой возраст – 36, страну проживания – Саудовская Аравия и имя – Нассер.
Этим и ограничился.
Зная предысторию, Вы сможете понять смысл её первого анонимного сообщения в социальной сети, которое она послала ему спустя 18 месяцев и, с которого, собственно, началась переписка.
За полтора года, она никогда не забывала его голос и украдкой, с девичьей робостью, следила за его блогом.
В первые месяцы, переписка носит характер романтический, окрашенный в тона нежности и заботы. Кропотливо изучая его по сообщениям в блоге и, тем самым создавая его образ, Серафима всё более и более обнажает свою Душу, щедро одаривая его своим поистине уникальным видением окружающего мира, ничуть не стыдясь собственной наготы, и в скором времени, по её словам, «нет ничего, абсолютно ничего, что я не могла бы Вам рассказать и в чём исповедаться».
И она рассказывала. И она исповедовалась.
Однако, малу – помалу, по мере того как переписка насыщалась, то там – то здесь, по неведомым причинам, пробиваются печальные и даже трагические тона, вызывающие тревогу.
Только позже станет известно, что Серафима совершенно выбита из колеи жизни и переживает глубочайшую трагедию, найти силы и рассказать о которой, она сможет только через несколько месяцев, да и то, – лишь в общих чертах. Но и этого было более чем достаточно. С этого момента, тон переписки меняется.
Описывая настоящее и перебирая прошлое, она зачастую, надрываясь и срываясь, доходит до совершенного безумия, впадая в отчаянный горячечный бред в своей иступлённой безысходности и поступенной, но несомненной утраты рассудка.
Этого невозможно выдумать. Такое не сочинишь и не вообразишь никакими редчайшими писательскими талантами и божественными дарованиями. Такое можно только самому выстрадать, вымучить и, пропахивая своей собственной Душой сквозь тьму, ложь, предательство – тут же, следом, наскоро, еле поспевая, задыхаясь, всё стенографировать: без полировки, обдумываний, самолюбования и отбеливания.
И каково же было всё это читать человеку, который её любил ? Человеку, который ничего не мог сделать ? Ничего, даже ответить личным сообщением.
Но что бы он ответил, даже если бы он и мог ?
Несмотря ни на что, несмотря на весь нечеловеческий ужас, в котором она существовала, Серафима смогла любить и КАК любить !
Она едва ли говорит о муже и в общем много-тысячном потоке слов, она упомянула его жену лишь робкие и скромные пару раз. С чувством уважения и под аккомпанемент сдавленной горечи.
Ревновать