Путь пантеры. Елена Крюкова
Лучше бы не спрашивал!
Он ведь знал, что она расскажет.
Опять о смерти. Опять о ней.
И верно, так и было.
Бабушка сложила руки на груди, вздохнула, приготовилась к рассказу. Они оба сидели за столом, в тарелке стыли недоеденные баклажаны, в фужере солнцем горел апельсиновый сок. Ром отпил глоток сока, и сок показался ему крепким вином. Он уже пробовал и вино, и водку, и пиво, и курево, и все это ему не понравилось. Он пробовал это, чтобы не прослыть в глазах друзей рохлей и тюхтей.
«Твой дедушка был сначала моряком. Плавал по морям. Он прошел войну. Воевал в северных морях. А потом он стал художником. Ты никогда не спрашивал меня, откуда у нас эти картины. Вот спроси. Спроси: откуда?!»
Бабушка крикнула: «Откуда?!» – и встала из-за стола. Воздела руки. Ром зачарованно смотрел на нее. Оглядел стены их маленькой квартирки, где они жили всю жизнь. Он никогда не думал об этих картинах! Думал: они здесь всегда! Думал: и всегда здесь останутся!
Как и они сами, сами они, будут всегда.
«Откуда?»
Язык не слушался. Он с трудом дышал. Задыхался.
Бабушка сама испугалась своего крика. Опустила груз тела на стул, он заскрипел под нею.
«Это твой дед написал. Дедушка твой».
«Он… – Ром все-таки выговорил это непонятное слово. – Умер?»
«Нет. Ангелом стал».
Он не понял, бабушка хотела пошутить или говорила всерьез. Ему не до смеха было. Он встал и медленно-медленно, будто совершал старинный молчаливый обряд, стал обходить гостиную, задрав голову. Картины висели тут от века, он с ними родился, вернее, он-то был всегда, и они были тоже всегда, и веселили его, и радовали, и утешали! Ром разглядывал картины, а картины пристально, сосредоточенно разглядывали его, и он ужаснулся их нарисованным глазам, намалеванным рукам, их беззвучно кричащим ртам.
На картинах сиял мир. Мир, который нарисовал его дед.
Ром вставал на цыпочки и гладил холст, замазанный густым ультрамарином, сиеной жженой, – с холста ему в лицо плескало море, вдали таял парус, небо истекало жарой. Женские хохочущие ясные лица, мужские небритые бандитские рожи, стариковские изморщенные маски, детские румяные яблочные мордашки летели в него с полотен, двигались, гомонили, кружились, качались, взлетали.
Ему показалось, это бабочки, и он должен поймать их сачком, как в детстве ловил несчастных летунов.
«Бабушка… а это… ты?»
С холста на Рома глядела, вниз и вкось, черноволосая красотка. Иссиня-черные волосы убраны на затылке в тяжелый пучок. Лицо иззелена-смуглое, чуть торчат скулы, глаза летят по лицу, два черных веселых шмеля. Черный китайский халат расшит громадными яркими хризантемами – белыми, алыми, розовыми. Загорелую шею обнимает красный легкомысленный шарфик. Руки, единственные из всего остального, мастерски сработанного, намалеваны наспех, бегло и небрежно. Руки, единственные на всем молодом и сияющем полотне, – старые.
Старые дрожащие руки.
«Да. Это я».
«Ты?!»
Он