Теракты и диверсии в СССР. Стопроцентная раскрываемость. Вадим Удилов
возвратиться и вести бой до последнего патрона. Иначе трибунал, карающий скоро и строго.
Многие фронтовики помнят сгоревшие в бою танки. Как правило, это сброшенные взрывной волной башни, развороченные бока с зияющими огромными дырами, разбросанные катки и гусеницы.
С нашим танком этого не произошло. То ли днище машины оказалось слабым, то ли по каким-то неизвестным нам законам взрывная волна ударила вниз. Обвалилось днище, выпали остатки мотора, боеукладки, сидений механика и радиста, а внешне танк смотрелся вполне исправным. Даже катки остались целыми, а пушка грозно смотрела во вражескую сторону. Другой танк взорвался, похоронив командира и заряжающего.
Ночью выбрались на свой передний край. Командир стрелковой роты, уже довольно пожилой человек, молча обнял каждого из нас и, смахнув что-то с глаз, сказал:
– Все видел сам, рассказывать не надо. С ротного фланга между двумя холмами хорошо было видно вас, горемычных.
Выпили из запасов ротного найденного им во фрицевском офицерском блиндаже коньяку, помянули добрыми словами погибших, пожелали всем удачи – и в путь, разыскивать свои тылы.
На следующий день меня арестовали. Произошло это буднично и тихо. Вызвали в штаб, приказали снять ремень с пистолетом и погоны, отобрали наган. Документы и награды не тронули, поэтому в левом кармане остался лежать немецкий вальтер.
– Как это вы, бывший лейтенант, целый боевой танк оставили врагу? – как бы даже с теплотой спрашивал капитан из военной контрразведки.
– Во-первых, почему бывший? Меня никто не разжаловал! Во-вторых, не пойму, о каком целом танке идет речь? – отвечал я.
– Не волнуйся, миленький, разжалуют тебя быстро, да и к стенке поставят без проволочек, – тем же мягким голосом отвечал капитан. – У нас все уже оформлено. Вот оно, официальное разведдонесение.
За свою короткую жизнь я немало пережил, вытерпел, забыв, что такое слезы, а тут не выдержал – заплакал. Текли они по щекам из закрытых глаз, бессильная ярость клокотала в груди. Понимал, что происходит что-то непонятное, жгуче-обидное, несправедливое.
– Так чем докажешь свою невиновность? – невозмутимо продолжал допрашивать капитан. Я не знал в ту пору о существующей презумпции невиновности, по которой бремя доказывания лежит не на мне, а на следователе. Однако понял, что и здесь без атаки не обойтись.
– Вот ты, – подчеркнуто перейдя на «ты», – сказал я капитану, – меня уже к стенке поставил. Я бы тебя, вертухая, за то, что хотя и считаешься фронтовиком, а сам переднего края еще не видел, в первую очередь к стенке поставил бы. Посмотрел бы на твое состояние, когда ты знаешь, что обвиняют тебя несправедливо. Но не расстрелял бы, а отправил бы потом в окопы рядовым. Может, после этого научился бы верить людям, а не бумаге.
Я говорил, вернее, уже кричал, что машина сгорела, повторяя одно и то же, пока в комнату не вошел моложавый полковник. Капитан тут же принял стойку «смирно». Я понял, что пришел его начальник.
– Лейтенант,