Серафина. Рейчел Хартман
могли бы стиснуть сердце и заставить его замедлить полет. Он протягивает ноты обратно, и голос у него дрожит:
– Спойте, пожалуйста.
Мне бы лучше сыграть ему на флейте, но очевидно, что он хочет услышать мелодию и слова вместе:
Моя вера дается непросто;
Через боль путь на Небо лежит.
Ни единого дня не отбросить —
Пользу выжав до капли, прожить,
А потом отпустить миг прошедший,
Горя в сердце своем не тая.
Мое солнце, святые, надежда – в любви,
И в любовь только верую я.
На последних строках он смотрит на меня, не отрываясь; мне страшно, что подведет голос. И так едва хватает воздуха на «верую я». Вдыхаю, но воздух натыкается на что-то в горле, проталкивается внутрь с трудом, словно глубокий вдох после рыданий.
Это чувство сводит с ума своей многогранностью. Словно замечаешь на земле трудную добычу после долгого дня бесплодной охоты – и возбуждение от предвкушения погони, и страх, что все может закончиться ничем, но нет никакого сомнения, что ты попытаешься, потому что от этого зависит самое твое существование. Еще мне вспоминается первый раз, когда я спикировала с прибрежного утеса, не расправляя крылья до самой последней секунды, а потом скользнула над гребнями волн, уклонившись от их пенной хватки, смеясь над опасностью и одновременно ужасаясь тому, как она была близка.
– Я так рада, что вы здесь, – говорю я. – Теперь мне понятно, что я очень вас расстроила. Этого в моих намерениях не было.
Клод, потирая шею ладонью, морщит нос и готовится сказать, что вовсе не расстраивался. Кажется, это называется бравадой. Она присуща не только юристам – и даже не только мужчинам – но в сочетании того и другого практически неизбежна. Обычно я бы просто пожала плечами, но сегодня мне нужно, чтобы он был со мной честен. Это – начало конца. Протягиваю руку и беру его ладонь в свою.
Разряд, который мы оба чувствуем – потому что я вижу, что его пронзило то же ощущение, – похож на электричество, но я никогда не смогу употребить при нем подобную метафору, потому что эту концепцию с ним обсуждать нельзя. Увы, таких тем много, но я надеюсь – надеюсь слепо, поставив на кон всю свою жизнь – что в конце концов это окажется неважно, что вот этого, того, что возникло между нами, будет достаточно.
– Линн, – начинает он хрипло. Подбородок слегка дрожит. Он тоже напуган. Почему обязательно должно быть так страшно? Какой в этом смысл? – Линн, – повторяет он, – когда я думал, что вы больше никогда не захотите меня видеть, я будто шагнул с края башни в пустоту: и земля приближалась с ужасной скоростью.
Метафоры – неловкий способ выражения мыслей, но эмоция по самой своей природе не оставляет более четких и разумных способов. Я еще не овладела искусством в достаточной степени, но подобные сравнения каждый раз задевают меня за живое своей нечаянной точностью. Хочется кричать «Эврика!», но говорю иначе:
– Я чувствовала то же самое! Точно