Поколение взрыв. Егор Филимонов
ии важны лишь сроки окончательной сдачи проекта, а не время суток для работы. Мне не удаётся много спать. Начиная с какого-то возраста, я лишился чистой радости сна в количестве – сколько хочешь. Обычно я проваливаюсь в забытьё на три-четыре часа, а затем поток бурных мыслей выносит меня на поверхность жизни. Это никак не связано с усталостью или проведённым днём с его впечатлениями и эмоциями, и я не признаю никаких лекарственных препаратов, даже растительных, для улучшения качества и продолжительности сна. Просто так устроен мой мозг, он слишком активен, а потому мало зависит от отдыха. Меня полностью поглощает работа. Тут я намного требовательнее к себе и к окружающему меня миру.
У меня не было родителей, я вырос в детском доме, в Америке, штат Коннектикут, неподалёку от Бриджпорта. Кто мой отец – я до сих пор не имею понятия, а вот моя мать из России, она была проституткой, когда родила меня, и жила в Штатах. Подбросила меня в детский дом, оставила записку на корявом языке. Фамилию служащие детского дома дали мне в честь штата, в котором я родился, а вот моё имя – Борис, в честь президента, который был тогда главой России и имел огромную популярность на Западе. Я не помню ничего особенно плохого из жизни в детском доме, кругом было много народу, но постоянно чувствовалось внутреннее одиночество. К этому быстро привыкаешь; скорее всего, в чувстве внутреннего одиночества проявляется тоска по близким родственникам. Окончив школу, я переехал в Старый свет, где и стал тем, кем стал. Я стараюсь чаще бывать в Соединённых Штатах, ведь в конце концов там говорят на моём родном языке, однако я не чувствую, что мой дом в той стране. Я вообще нигде не чувствую себя дома, но в Европе живу куда охотнее. До совершеннолетия я постоянно делил свою комнату с кем-то ещё, такое правило было в нашем интернате, поэтому с годами у меня лишь усилилась тяга к уюту, тишине и незнакомым местам.
Я изучал язык моей матери, хотя это было и не слишком удачным предприятием. С моей исторической родиной – по линии родительницы – я никогда не имел никаких дел. Да, я бывал там, но всегда коротко, и больше как турист, а не человек, стремящийся впитать древнюю культуру и особенности ежедневного общения. Самая первая поездка была незабываемой, хотя и жутковатой по-своему. Когда я вышел из детского дома в большую жизнь, я не сразу уехал в Европу учиться, проведя неполный год в Нью-Йорке. Город, где всего полно, подарил мне наряду с разочарованиями и неприятностями, множество новых, интересных знакомств. Первые месяцы я страдал от безделья и не понимания, куда двигаться дальше. Я устроился волонтёром в церковное общество, помогавшее инвалидам и старикам. Иногда, всего пару раз в неделю, я должен был развозить продукты по адресам. Так я и оказался на Брайтон-Бич – малой родине для тысяч выходцев из стран бывшего советского союза. Я отвозил продукты одной пожилой даме, ей было под сто лет. Её звали Анна Аркадьевна, её отец уехал из советской России в Европу в 1918 году, где изрядно поскитавшись вместе с семьёй, благополучно приплыл в Новый Свет. Относясь, благодаря своему отцу, к белой русской эмиграции, она унаследовала от него старые клеёнчатые чемоданы, которые были старше неё самой, но продолжали стоять в коридоре крохотной квартирки в ожидании «скорого» возвращения на родину. Пройдя за огромную жизнь все перипетии двадцатого века вместе с Америкой, Анна Аркадьевна в душе осталась маленькой русской девочкой, хотя уже и начала крепко забывать язык своей далёкой Родины. Сколько интересных историй я слышал от неё за те несколько месяцев довольно регулярного общения! Этому могла бы позавидовать целая библиотека. Особенно ценила старая женщина, что моя мать была русской. «Благодаря той части крови от твоей непутёвой мамаши, мы можем лучше понимать друг друга», – говорила она мне несколько раз. Когда Анна Аркадьевна узнала, что я никогда не был в России и пока даже не знаю, когда окажусь, она попросила об одолжении. Я мог согласиться или отказаться, но просьба заключалась в следующем: когда старушка покинет этот мир, тело её кремируют, и прах разделят на две части. Одну часть по её завещанию развеют здесь в Нью-Йорке, а вторую часть она хотела бы развеять в Санкт Петербурге, в родном городе для неё и её родителей. Первая часть завещания уже была проплачена, а вот со второй было сложнее: много лет никак не удавалось найти людей, достойных доверия, для выполнения последней воли в России. Можно было бы заплатить денег американскому ритуальному бюро, чтобы они развеяли оба праха, но вторая часть стоила в разы дороже, и таких денег у женщины просто не было. Я согласился помочь, она поверила мне, и я до сих пор помню тусклый свет её выцветших, старческих глаз, наполненных слезами благодарности и умиления. В тот же день она сунула мне в руку полторы тысячи долларов, всё, что было, чтобы я выполнил её последнюю волю. Анна Аркадьевна умерла через восемь месяцев. В ритуальном бюро по её заранее приготовленному заявлению мне вручили маленькую вазу с тяжёлой крышкой, где покоился её прах. Я отправился в Санкт-Петербург прямым рейсом через три дня. Весь перелёт урна с прахом лежала у меня на коленях, я очень хотел выполнить просьбу Анны Аркадьевны наилучшим образом, поэтому сильно волновался. Это помешало мне внимательно присмотреться к Санкт Петербургу, все пять дней, проведённых там, я был слишком занят. Никто не говорил по-английски, и мне стоило огромных трудов найти в интернете студента, согласившегося за скромную