Там, куда я ухожу. Александр Викторович Варенников
меня… – на выдохе произнесла Алина.
Свет в комнате был погашен, шторы задвинуты, и только экран телевизора давал блеклый свет, нестабильный, то и дело взрывавшийся эпичными сценами голливудского боевика.
Подложив под голову подушку, Алина залипала в экран и думала о том, что «кино в 21:00 на СТС» за Полярным кругом почему-то крутят на два часа позже, а программа «Время» по «первому» начинается не в девять вечера, как, например, в Москве, а в десять.
Ей казалось странным, что она вообще думает об этом. Ведь есть записи телепередач, «сетка вещания» и еще какие-то понятия из мира телевизионщиков. Или вот еще занимательный факт: «прямой эфир» не в полном смысле прямой, ведь всегда есть отставание в несколько секунд.
Все эти копания в ненужной, но забившей далекие уголки памяти информации отвлекали ее от мысли, что Даниил не спит, хоть и притворяется. Что он о чем-то думает, глядя в окно, вот уже второй час. И методично отбивают ритм часы на его руке. Крепкие механические часы марки Tissot.
3.
Запись первая.
«Ее украденная красота»
С чего начать мою историю? Хороший вопрос…
Мне было двенадцать, когда я впервые спросил у приемной матери, почему она меня так сильно ненавидит. В этот момент в комнату ворвался Митя – разъяренный, раскрасневшийся лицом – и набросился на меня.
– А за что тебя любить?! – прокричал мне в ухо мой брат. Мой старший неродной брат. – Что ты сделал для этой семьи полезного?! Ты, мелкий ублюдок…
Мать попыталась остановить Митю, но этому плечистому задире все было нипочем. Он до смешного легким движением отодвинул ее назад, ближе к двери, а сам схватил меня за грудки и впечатал в стену, да так, что у меня искры из глаз полетели, да и не только искры – звездочки, кирпичи, небо рухнуло.
Так я в очередной раз столкнулся с мыслью, что в этой чертовой жизни ты нужен только себе самому.
– Проваливай в свою конуру и не вылезай оттуда до завтра! Иначе раздавлю тебя, клянусь…
Каждое слово он проговаривал тщательно. Сцеживал кислоту сквозь сито своих мелких острых зубов. Казалось, что челюсть его вот-вот треснет от напряжения. Но мне не было страшно. Мне было смешно. Самое странное – хотя, быть может, вполне закономерное – таилось в моей реакции, и таится там до сих пор. В ответ на угрозу я смеюсь.
Но почему я смеялся, когда видел окровавленное лицо той девушки? Она была молода. Она была красива, пока мой кулак не превратил ее личико в кровавое месиво. Я изначально хотел все сделать руками, без помощи каких-либо инструментов. Только перчатки надел, и шапочку для плавания на голову. После, конечно же, обработал все это хлоркой. Выбросил.
Неужели мне было страшно? Я вижу ее светлые глаза, ее пухлые губки, прокручиваю в голове события прошлой ночи снова и снова, и прихожу к мысли, что страх возник именно из-за ее красоты. Мне было непросто заставить себя это сделать. Красоту уничтожить слишком легко, а вот уродство… оно изначально в людях, я это знаю. Потому его цена не столь высока.
Когда все кончилось… когда она умерла, навсегда оставшись такой молодой, я испытал ни с чем не сравнимое чувство