Госпиталь брошенных детей. Стейси Холлс
будет работать рядом со мной.
– В каком качестве?
– Я уличная торговка: я продаю креветок с лотка моего отца на Биллингсгейтском рынке. Она будет смотреть и учиться, а потом помогать мне.
Почему я не солгала? Все ее уроки и обучение пропадут впустую – ее швейные навыки, если она начала осваивать их, будут такими же бесполезными, как разбитый чайник. Теперь все пойдет прахом. Мне не позволят забрать ее домой – во всяком случае, не сейчас.
Должно быть, смятение было написано у меня на лице, ибо мистер Симмонс немного подался вперед и тихо сказал:
– Хотя это не официально, но мы стремимся к тому, чтобы как можно больше детей могли воссоединиться со своими семьями. Мы не считаем себя вправе судить о семейных обстоятельствах. Поэтому, если вы готовы взять на себя ответственность за вашу дочь и надлежащим образом заботиться о ней, то мы готовы передать ее под вашу опеку за любую сумму, которой вы располагаете. Для того чтобы забрать ее, вам нужно будет подписать расписку о передаче ребенка под вашу опеку, оставить ваше имя и адрес. Это нечто вроде контракта, понимаете? Итак, вы можете припомнить, когда принесли ее в наш госпиталь?
– Двадцать седьмого ноября 1747 года. А памяткой была половина сердечка из китового уса.
Он кивнул и вышел из комнаты. Все мышцы в моем теле ныли от напряжения. Я помассировала одеревеневшую шею, покачала плечами, потом встала и подошла к окну, чтобы немного отвлечься. Сцена за окном, неподвижная, была похожа на картину. Я потерла ладони под плащом; мне было холодно. В коридоре зашумели: я услышала детские голоса и топот ботинок по каменному полу. Я подошла к двери и чуть приоткрыла ее. Восемь или десять пар девочек проходили мимо одна за другой – все в светло-коричневых платьях и белых чепцах. Я вглядывалась в их лица, пытаясь обнаружить знакомые черты. Некоторые из них бросали взгляд на меня и тут же отворачивались, поглощенные своей болтовней. Внезапно они исчезли, и дверь в коридоре закрылась за ними, оставив только звенящую тишину. Я вернулась обратно и медленно опустилась на стул. Я надеялась, что когда увижу Клару, то сразу же узнаю ее, что мы связаны невидимой нитью, тонкой и прочной, как паутина. Я подумала о веревках, которые плели мальчики во дворе, свивая и перевязывая шнуры ловкими пальцами. Скользкий белый шнур пуповины был прикреплен к моей дочери, когда она появилась на свет. Он был жутким, как угорь, и молочно-белым, как жемчуг, с мясистой нашлепкой на другом конце. Повитуха бросила все это в огонь.
Мистер Симмонс долго не приходил. Он сказал, что собирается взять ее бумаги, но что, если он вернется вместе с Кларой? Я не ожидала, что это произойдет, и не была готова. Когда дверь начала открываться, я ухватилась за края стула, чтобы не устремиться навстречу. Но мистер Симмонс пришел один, с документами в руке, перевязанными голубой лентой. Я осталась на месте, потому что он не стал садиться, а его лицо было озадаченным. Он взял монокль со стола, разложил документы и довольно долго изучал верхний пункт.
– Вы сказали, что принесли вашу дочь двадцать седьмого ноября 1747 года.
Я