Легионер. Луис Ривера
его не вспомнить. Я пытался припомнить его лицо, но у меня ничего не получалось. Это была просто безликая фигура, грозная, наводящая ужас… Человек в маске, какие надевают трагические актеры. Так я и уснул – повторяя имя и молясь, чтобы не забыть ни слова из того, что сказал мне на прощание друг отца.
Марка нашли через три дня. Его изрубленное тело лежало в придорожной канаве, на дороге, ведущей от колонии к Капуе.
Но даже тогда ветераны не отважились выступить. Те, кто убил Марка и моего отца, могли жить спокойно. Старые рубаки, которые еще несколько лет назад не моргнув глазом шли на стену щитов и копий, сейчас были способны лишь на то, чтобы повозмущаться за кувшином ретийского, вспоминая времена Цезаря, когда редко кто отваживался поднимать руку на его верных солдат Клавдия надела траур. Не знаю, винила ли она меня в том, что случилось с ее мужем, или приняла судьбу как должное, как волю богов. Но если и считала причиной своего горя меня, то виду не подавала. От Марка ей остались кое-какие сбережения и пара рабов, что позволило нам с ней какое-то время жить довольно сносно.
Я как мог помогал женщине, заменившей мне мать. Присматривал за рабами, помогал в огороде, пропалывал ячмень и пшеницу, пас вместе с домашней собакой коз, жал и косил.
Больше всего мне нравилось пасти скот. Уходить на полдня на самое дальнее пастбище, прихватив в узелке немного хлеба, отжатого вручную влажного сыра, и несколько крупных виноградин, и лежать под каким-нибудь кустом, глядя в бездонное небо. Порой в такие минуты мне удавалось ненадолго забыть о своей семье. Было тихо и спокойно, настолько спокойно, что привычное чувство тоски исчезало, словно растворялось в густо напоенном ароматом луговых трав воздухе. Да и тяжелый плуг не надо было ворочать или резать руки травой в огороде. Поэтому при малейшей возможности я брал коз и уходил на пастбище. Только там я на какое-то время мог смириться с судьбой.
Когда пришла пора учиться грамоте, Клавдия, не задумываясь, заплатила учителю.
– Уж как бы все ни сложилось, не хочу, чтобы ты вырос безграмотным, – сказала она. – Все-таки ты римский гражданин…
Спорить я с ней не стал. Не то чтобы мне очень хотелось учиться. Но я понимал, что если не буду уметь читать и писать, меня и за человека-то считать не будут. В колонии ветеранов все дети посещали школу – заброшенный хлев на окраине поселка. Учителем был вольноотпущенник, грек по имени Эвмел. Старый калека, приволакивающий ногу при ходьбе. Из-за этой ноги его походка чем-то напоминала ковыляние разжиревшего гуся. Ученики так и называли его за глаза – Гусь. Сходство с этой птицей усиливала привычка учителя что-то шипеть сквозь зубы, когда он был рассержен или недоволен. Разобрать, что именно он шипел, никому с первого раза не удавалось, что еще больше приводило его в ярость. Стоит ли говорить, что свою палку он пускал в ход по малейшему поводу.
Я часто приходил домой в синяках. Не потому что был ленивым или непонятливым. Просто голова постоянно была занята мыслями об отце, Марке и тех, кто их убил.
Сидеть и повторять хором за учителем из урока в урок весь алфавит