Пастораль Птицелова. Киммерийская повесть. Светлана (Лана) Макаренко-Астрикова
мать, торопливо целуя ее в ухо и шею на вокзале, а Марина только видела отчётливо и ясно, как багровел синяк под ее левой мочкой, прикрытый завитком, наливался, словно спелая слива, надкушенная грубым ртом…
Мать что-то украдкой, потерянно и пугливо совала в ее руку. Несколько скомканных купюр… Позже, в купе, Марина небрежно уронила их на дно чемодана, потом неловко протянула Галине Германовне, шлепая босыми ногами по паркету в свою комнату…
Да, в большой квартире Галины Венявской, которую она про себя звала просто: Германовна, -. бывшей примы областного театра у нее, Марины -ученицы, была своя комната, с большим портретом пленительно некрасивой женщины с нервным ртом и горящими углями – глазами, в цвет смоляных кудрей по плечам, («германовской» прабабки, певицы, отравившийся в Италии из —за несчастной любви!) бежевым ковром с чайной розою в середине, мебелью красного дерева: большим трюмо у стены, во весь ее хрупкий девичий рост, с круглым ломберным столиком, с выдвижными ящиками и узким диванчиком, на котором она спала, по – спартански, по утрам пряча постель в зеркальный стенной шкаф, в пространстве между кухней и ванной… Она и жила у Германовны, по спартански, пряча между нотными тетрадями томики Саган, Экзюпери или Цветаевой, обливаясь по утрам прохладной водой, замолкая после шести вечера, делая гимнастику для горла в обед… Вытаскивая ломберный столик в гостиную по воскресеньям. Ближе к полуночи в доме Венявской появлялись гости, ценители тонких вин, крепкого кофе и игры в покер… Они играли так яростно, что царапали мелками сукно, поверхность стола, а потом Марина, не менее яростно, полировала его. Вплоть до следующего воскресенья столик одиноко и горделиво украшала роза, еловая, ветка или соцветие фиалки… Внизу, на бархате сукна, робко покоились нотные листы с пометками терций, которыми ежедневно должна была терзать свое горло «непокорная девчонка»…
Галина Германовна считала именно такой «неуемную дикарку Сабурову», втайне гордясь своей ученицей, но считая совсем преждевременным признавать это. Поощрял непокорность, явно и страстно лишь один гость, с холодным и яростным блеском в глазах – Загорский… Он ухаживал за Мариной, не таясь, открыто, как-то по львиному, хищно, но это тогда не насторожило ее. Совсем. Дерзость ухаживаний была так ей по сердцу, так наполняла ее, словно она, нырнув на большую глубину, и тотчас же втолкнувшись с силою, из воды, ощутила сильный ожог в легких, прямо в середине грудной ямки, в сердце. «Удар под ребра!» – бархатно смеялся Загорский.
…Когда он впервые ударил ее? Она не помнила… Помнила лишь первое с ним свидание с ним, наедине, не на людях, не в парке или в кафе… И недопитый кофе, капли его на стеклянном столике, осыпавшуюся розу в вазе… Роза всегда была одна, как цапля, как оборванная струна в скрипке, альтово застывшая «в хрустальных переливах». Вот так и она застыла, альтово, когда он впервые вошел в нее, осторожно и мятежно одновременно,