Перстень Орна. Иван Козлов
вроде как крик.
Алексей туда метнулся. Смотрит – мало что понимает. Табурет опрокинут, возле него барин лежит, на шее у него веревка петлёй затянута. И на балке сенника тоже веревка на петле держится. Тут и малому понятно: вешаться Павел Иванович решил, да пенька с гнильцой оказалась. Вот он голову приподнимает, глаза мутные, но главное – живой.
– Барин, чего случилось-то?
– Помоги, Алексей.
– С удовольствием. А чего помочь-то? В избу вас отвести, на топчан положить? Я как раз матрац свежей соломой набил…
– Нет. Ты мне веревку свяжи, чтоб не рвалась больше, и уходи, чтоб не видеть…
– Барин, а что не вешаться – никак нельзя?
– Нельзя, Алёша. Это дело чести. Как же мне жить, как Марии в глаза смотреть, да и вообще всем людям? Вяжи веревку, вяжи.
– Это запросто, так сделаю, что и быка выдержит. – Алексей снял с шеи Павла Ивановича петлю, стал связывать место обрыва. – Ну вот. Табурет я вам поставлю сейчас, не поломайте ножку, это ж я его мастерил. И пойду, мешать не буду, только скажите, что произошло?
– Сам читай, и всё поймешь, – барин указал пальцем на бумагу, лежавшую возле связанных уже в пучки сухих трав. – Я же говорить на эту тему даже не смогу, так постыдно всё…
Грамоте Алексея еще старый барин обучал, Иван-Иоганн. Все книжки, какие были в доме, Алексей перечитал по многу раз, и ему страшно хотелось читать что-то еще неизвестное, новое. Потому с большим желанием он за записку схватился. Сначала вслух принялся было слоги соединять, но барин вдруг заплакал и распорядился:
– Не надо. Себе читай, я и так всё знаю.
Буквы были крупные, написаны красиво.
«Павел Иванович, к весне рожать буду, зачала после того, как к тебе приезжала. На мужа повернуть не могу, он все те дни ко мне даже не подходил. Узнает – убьет, конечно. Придумай что-нибудь, лучше найди денег мне на побег. А денег не будет к октябрю – придется сознаться, и тогда сам выкручивайся».
Алексей вспомнил Софью Алексеевну. Женщина высокая, носатая, с тяжелым мужским подбородком. Как только она приехала, пошепталась о чем-то с барином, тот тотчас отправил Алексея в лес корней калгана накопать. Калган найти нелегко, мало его в лесу, вот где-то часа два Алексей и отсутствовал. А вернулся, когда Софья Алексеевна уже в карету усаживалась, домой отъезжала. Тогда Алексей еще подумал, что сейчас Павел Иванович взбучку ему устроит, долго, мол, траву искал, больная не дождалась, однако барин только песни себе под нос мурлыкал, чего за ним раньше не замечалось. Алексей и подумать-то не мог, с чего хозяину песни запелись…
Он аккуратно положил записку на то место, с которого взял:
– Барин, так ты что, её… это, да?
Павел Иванович стоял возле табурета и держался рукой за петлю:
– Она тогда приехала… Говорит, ребенка хочет, а никак, уж четыре года со свадьбы, а не получается ничего. Спросила зелья нужного. Ты только в лес пошел, так она как с цепи сорвалась. Она, она сама, мне не больно-то и хотелось. Ох, чего вытворяла! И вишь, чем обернулось… Денег нет, чтоб откупиться, а и были бы – отец правильно говорил,