Игольное ушко. Кен Фоллетт
бренди и прекратила строить планы покинуть остров. Она просто поднялась наверх и улеглась в постель, где лежала потом без сна рядом со спящим мужем, вслушиваясь в завывания ветра и стараясь ни о чем не думать. И пролежала так до первых криков чаек, до прихода со стороны Северного моря проблесков серого и дождливого утра, подсветившего их маленькую спальню холодным и бледным светом. Только тогда она наконец заснула.
Весной же на нее снизошло своего рода полное умиротворение, словно теперь, до самого рождения ребенка, никаких проблем не могло существовать вовсе. Когда в конце февраля сошел снег, она посадила цветы и овощи на узком участке земли между задней дверью из кухни и сараем, не особенно надеясь, что у нее все это вырастет. Потом сделала генеральную уборку в доме, предупредив Дэвида, что если ему захочется теперь чистоты до августа, то наводить порядок придется самому. Она написала матери письмо, много вязала и заказала по почте пеленки. Ей предложили отправиться рожать домой, но она знала и боялась, что в таком случае уже не вернется. Она много гуляла по пустошам с определителем птиц под мышкой, но скоро ее тело слишком отяжелело, чтобы забредать далеко от дома. Бутылку с бренди она держала в шкафу, куда Дэвид никогда не заглядывал, и каждый раз, когда ею овладевала тоска, открывала створку и смотрела на бутылку, напоминая себе, чего могла сама себя лишить.
За три недели до срока она на баркасе отплыла в Абердин. На причале ее провожали Дэвид и Том. В тот день так штормило, что и шкипер, и она сама всю дорогу опасались внезапного начала родов прямо в море. Но она благополучно добралась до больницы в Абердине, а через четыре недели вернулась тем же путем с младенцем на руках.
Дэвид воспринял все как должное. Он, вероятно, думал, будто женщины рожают с такой же легкостью, как овцы, решила Люси. Ему были неведомы боли схваток, эта мучительная, разрывающая плоть пытка, послеродовые осложнения и снисходительный, командирский тон всезнающих медсестер, не позволявших ей даже притронуться к малышу, поскольку она была не столь ловка, обучена и стерильна, как они сами. Дэвид видел лишь отъезд беременной жены и ее возвращение с красивым, завернутым в белое крохой сыном. Вместо приветствия она услышала:
– Мы назовем его Джонатаном.
К этому имени прибавились Альфред в честь отца Дэвида, Малкольм, чтобы не обидеть отца Люси, и Томас – в знак привязанности к старику Тому. Но звали они ребенка просто Джо, так как он был еще слишком мал, чтобы величаться Джонатаном, не говоря уже о полном имени – Джонатан Альфред Малкольм Томас Роуз. Дэвид быстро научился кормить сына из бутылочки, помогать срыгивать, менять пеленки. Он даже иногда сажал его к себе на бедра, играя с ним в скачки на лошадке, но при этом его интерес к собственному отпрыску оставался все же слегка поверхностным и отчужденным. Его отношение сводилось к решению практических задач, как у медсестер. Ребенок не стал для него тем, кем он был для Люси. Даже Том испытывал к маленькому Джо больше нежности. Люси не позволяла Тому курить в комнате сына, и старик убирал свой бриар на длинном мундштуке