Летопись Затмения: Чему быть, того не миновать. Роман Витальевич Алёшин
огромные листья гигасов как плащи, водили хороводы и плясали вокруг кострищ, сжигая сухую листву. Тем самым они в последний раз радовались уходящему теплу, попутно расчищая земли и дороги от лиственных завалов. Творцы и артисты тратили баснословные деньги на то, чтобы купить самые редкие листья – листья дуба. Ходило поверье о том, что проходивший в плаще из такого листа всю Златницу, добьется невиданного успеха и мудрости в своем ремесле.
Тем временем солнце вальяжно катилось по небесной синеве и время близилось к полудню. По правую руку от рыцарей, сквозь редеющий лес виделись просторные луга, где паслись завры. Тот вид завров, что сейчас могли наблюдать рыцари, самый крупный в Линденбурге, их называли – длинношеи или длиннохвосты, кому как больше нравилось. Размеры этих животных могли достигать тридцати метров в длину, из них большая часть приходилась на шею и хвост, от того и такие прозвища. Ростом они не превышали пяти метров (пока стояли на всех четырех ногах, само собой), а тело являлось самой массивной и крупной их частью. Чего только стояли толстенные ноги, похожие на колонны. С десяток этих животных сейчас паслись на зеленых лугах, вытягивая длинные шеи и общипывая листву с редких деревьев. В основном они предпочитали густые леса, а на луга выбирались погреться на солнце.
– Ну и жарища! – негодовал Готфрид, утирая пот со лба. – клянусь жареными цыплятами в своей седельной сумке, если бы можно было бросить вызов солнцу, я бы немедля заставил его прекратить нас жарить.
– И как бы ты с ним сразился, окажи солнце тебе честь поединком? – осведомился Леон.
– Ха! Да проще простого мой друг, – на что моему клинку крылья! Метну его в небеса точно серебряную молнию, и умчится мой ворон ввысь, разя небесный золотой щит, что пышет на нас жаром с таким неистовством. – отшутился Готфрид в высокопарной манере друга, а уже про себя добавил:
«Обложил бы по полной я этого круглого наглеца крепким словцом, ответить-то ему нечем!»
Подобная манера речи присуща многим эквиларам, любящим скрестить эпитеты точно мечи, меряясь силами не только в схватке, но и риторике. Обладая душой неисправимого романтика, для Леона такие выражения скорее обыденность. Готфрид же прибегал к такого рода фразам много реже, отдавая предпочтение шуткам и подтруниванию в целом. Леон о чем-то задумался, а чуть погодя спросил:
– Ты уже дал имя своему мечу?
– Ничего не приходит в голову, а ты?
– Полночи терзался в сомнениях, но все-таки выбрал имя.
Готфрид присвистнул и вопрошающе посмотрел на друга.
– Розалинда, – ответил Леон и достав меч, поднял его в воздух, сквозь мельтешащие тени листвы просочился солнечный свет и забегал по гладкому и чистому лезвию.
– Полагаю в честь твоих любимых цветов и герба дома?
– По меньшей части поэтому, а по большей, в честь Розалинды Люпьер. Моего предка по материнской линии… мне порой кажется, что моя любовь к розам передалась от этой женщины.
– Ты не рассказывал о ней