Потоп. Генрик Сенкевич
но и из его окрестностей.
– Мы и не виним пана Кмицица, сокровище наше, – говорил старый Касьян. – Мы знаем, что это они его подзадоривают. И нет у нас никакой злобы к нему, а недовольны мы тем, что он держит у себя таких негодяев. Он еще молод, ну и… глуп. И староста Глебович был смолоду глуп, а теперь нас еще наставляет.
– Вот, к примеру, собака, – сказал взволнованным голосом миролюбивый пацунельский старичок, – пойдешь с молодой в поле, она, глупая, вместо того чтобы зверя гонять, вертится около твоих ног да за полы дергает.
Оленька хотела что-то сказать, но вдруг разрыдалась.
– Не плачь, – сказала Юзва Бутрым.
– Не плачь, не плачь, – повторяли оба старика.
Они употребляли все усилия, чтобы утешить ее, но безуспешно. После их отъезда ею овладела тревога и невыразимая тоска, но больше всего страдала эта гордая девушка оттого, что принуждена была защищать и оправдывать Кмицица перед своими опекунами.
А эта компания? И маленькие ручки молодой девушки сжались при одном воспоминании о ней. Перед ее глазами встали, как живые, лица Кокосинского, Углика, Зенда, Кульвеца и других; и вдруг она поняла и увидела то, чего не видела прежде. Разврат и преступление наложили на них свою печать. Чуждое ей до сих пор чувство ненависти начало овладевать ею все более и более.
Но вместе с этим чувством возрастала и обида против Кмицица.
– Стыд, позор, – шептала девушка побелевшими губами. – Каждый вечер он возвращался от меня к дворовым девкам.
И она почувствовала себя оскорбленной. Невыносимая тяжесть сдавливала ей грудь.
На дворе уже стемнело, а панна Александра все ходила, волнуясь, по комнате, и в душе у нее бушевала целая буря. Она не принадлежала к тем натурам, которые могут только страдать, а защищаться не могут. В этой девушке текла рыцарская кровь. Она хоть сейчас же готова была вступить в борьбу с этими злыми духами. Но что ей остается? Только слезы и просьбы, чтобы Кмициц разогнал их на все четыре стороны? А если он не согласится?
Если не согласится…
И она не смела даже думать об этом.
Мысли ее были прерваны появлением казачка, который внес охапку еловых поленьев и, положив их у камина, стал выгребать из-под пепла еще не погасшие уголья. В эту минуту у нее мелькнула вдруг новая мысль.
– Константин, – окликнула она его, – поезжай сейчас же верхом в Любич. Если пан вернулся, то попроси его сейчас же ехать ко мне, а если его еще нет, то пусть вместе с тобою едет старый Жникис, только живо.
Казачок бросил на угли смоляных щепок и можжевельника и скрылся за дверью.
В камине загорелось яркое пламя. На душе у Оленьки стало как-то спокойнее.
– Может быть, Бог еще все переменит к лучшему, а может, это и не так было, как говорили опекуны.
И через несколько минут она пошла в людскую, чтобы, по давнему обычаю, следить за работавшими там девушками и петь божественные песни. Спустя два часа вернулся продрогший казачок.
– Жникис ждет в сенях, – сказал он. – Пана нет в Любиче.
Девушка