Все места, где я плакала. Холли Борн
Спасибо тебе.
Мы оба вздохнули, ничего не говоря. Все уже было сказано перед отъездом.
– Как прошел твой первый урок по продвинутой химии? – спросила я, пытаясь перевести разговор на что-то нейтральное. – Вам дали попользоваться горелками?
– Сколько раз тебе объяснять: горелки – это не самое важное!
– Тебе только из-за них и нравятся естественные науки, так что прекрати врать сам себе.
Алфи засмеялся, хотя смех был невеселым. До меня доносились голоса Кимми и Джессы, спорящих где-то неподалеку от него.
– Ладно, пора идти, а то они меня без картошки оставят, – сказал Алфи.
Мне совсем не хотелось заканчивать разговор. Не хотелось упускать звук его голоса. Но мы согласились, что смиримся с этой ситуацией, примем этот поворот судьбы и приостановим… нас.
– Всего два года, – сказал Алфи еще перед отъездом, держа мое лицо в ладонях, когда мы оба стояли среди коробок, в которых были собраны шестнадцать лет моей жизни. – И потом мы вдвоем будем жить в Манчестере, вместе.
– И ты будешь ждать меня так долго?
– Ты же знаешь, буду.
– Просто не хочу, чтобы ты чувствовал себя обязанным эти два года и возненавидел меня, – плакала я тогда.
– Не возненавижу. И ты тоже. Мы же договорились, помнишь? Можем делать что хотим и с кем захотим, только не влюбляться в них.
– Невозможно влюбиться в кого-то, кроме тебя, – сказала я тогда, искренне веря в это.
Мы целовались и оба плакали, а потом занимались сексом всего лишь в восьмой раз, и это было горько, неуклюже и немного сопливо, но все равно очень мило. После чего шепотом разговаривали всю ночь, фантазируя о нашей крышесносной жизни в Манчестере.
– Хорошо, – сказала я в трубку всего две недели спустя после того разговора, болью ощущая каждый разделяющий нас километр, – спасибо, что позвонил. Я так рада тебя слышать!
Еще одна слеза скатилась по щеке и упала на платье.
– Рад, что у тебя все хорошо.
– Я тоже. Спасибо.
Он положил трубку. Я долго смотрела на свой мобильный, чувствуя, как меня накрывает волна тоски. Руки тряслись; на экран телефона капнула слеза. И на этой скамейке, на этой самой скамейке месяцы назад – когда ярко светило солнце и ты еще не встретился мне, – я уронила лицо в ладони и горько заплакала.
Кто угодно мог пройти мимо и увидеть меня. Но было абсолютно все равно. Спина сотрясалась от рыданий, а платье пачкалось тушью и соплями.
И вот я сижу на той же самой скамейке, отмораживая задницу. Хочется протянуть руку в прошлое и успокоить саму себя, погладить по голове. Я протягиваю ладонь в перчатке, словно могу утереть слезы той Амели и прошептать на ухо, чтобы она не делала всех тех вещей, которые я уже натворила. Которые привели меня в этот момент. Которые сделали из меня пустую оболочку человека.
Все началось здесь.
Я пока не понимаю, что именно произошло, но знаю точно: все началось именно здесь.
Может, если соединю все точки, то смогу понять, но пока не получается. Последние шесть месяцев не поддаются объяснению.