Парижский апофегей козленка. Юрий Поляков
боитесь? – игриво спросил Одуев.
– Пуганые! – зло ответил раздраконенный Тер-Иванов.
– Ну тогда слушайте! – Одуев подмигнул Насте и задекламировал:
Наш хлеб духмяней, наш кумач алее!
Шагаю вдоль Кремля, е…а мать,
И хочется на угол Мавзолея
Мне лапку по-собачьему задрать…
Настя ответила ему горящим взором, исполненным беззаветного восхищения и жертвенной любви.
– Не задрать, а взорвать! – угрюмо поправил поэт-практик, нашедший наконец выход переполнявшей его обиде.
– Взорвать! – захохотал Одуев. – Взорвать, ты сказал?
– Он неудачно выразился! – заступился я.
– А что скажет теория? – спросил Одуев.
– Теория? Конечно… М-да… – Любин-Любченко осторожно облизнулся. – Собака – эмблема преданности. На средневековых надгробиях изображалась у ног женщины. Учтите, Настенька! В алхимии собака, терзаемая волком, олицетворяет очищение золота при помощи сурьмы. Это вы тоже учтите!
По слухам, Любин-Любченко три года провел в лагере за что-то противоестественное и был крайне осторожен в политической тематике.
– И это все? – разочарованно спросил Одуев.
– А что вы еще от меня хотите услышать? – в свою очередь удивился теоретик, предупредительно улыбаясь.
– Ну и ладно, – кивнул Одуев. – А теперь пусть Виктор прочтет нам что-нибудь из своего романа.
– Я? – оторопел Витек.
– Читай! Давно не слушал гения! – злобно потребовал Тер-Иванов, предвкушая скорую расправу над Акашиным.
– Пожалуйста! – попросила Стелла, обвиваясь вокруг Витька, как кожаная лиана.
Я сделал пальцами «рожки».
– Не варите козленка в молоке матери его! – ответил Витек.
– А вы непростой юноша! – горестно облизнулся Любин-Любченко и глянул на Акашина с ласковой безнадежностью.
– Нет, пусть читает! – настаивал Тер-Иванов. – Нечего козлятами нам зубы заговаривать!
– А что он такого сказал? – спросила Настя.
– Что он сказал, лапочка? Он произнес только что десятую, самую таинственную, заповедь Завета, записанного на Моисеевых скрижалях!
Витек ошалело, разинув рот, переводил взгляд то на Любина-Любченко, то на меня. Он и не подозревал, какой глубокий смысл содержался в этой смешной фразе про козленка! Вдруг я услышал шепот над моим ухом: Одуев предлагал мне выйти на пару слов. На кухне царила такая грязь, которой даже при большом желании не достигнешь в одночасье – она должна накапливаться месяцами и даже годами, как угольные отложения. Дело в том, что одуевские родители в целях экономии уже третий год не приезжали в отпуск, а уборкой квартиры, как я понимаю, занимались только они. Стелла для этого была слишком творческой женщиной, а Настя – слишком юной. Но своего поэтического сына родители все же не забывали: на разделочном столе, среди высохших до легкости мушиного крыла колбасных шкурок стояла новенькая микроволновая печь – тоже