Набор фамильной жести. Ирина Алпатова
Цилиндр…
– Что-что? – переспросил он и, не дождавшись пояснений, добавил наконец: – Когда Маша вернется, передайте, пожалуйста, что я звонил.
– Передам, – честно пообещала Паша. Она страшно удивилась, когда, положив трубку, почувствовала, что все это время, оказывается, дрожала мелкой противной дрожью, совсем как восторженный щенок.
Паша большущими буквами написала на листе бумаги записку сестре и положила ее на столе на видном месте.
Спустя несколько дней Ленский позвонил снова, и снова Маня была в кино.
– Я ей все передала, – отрапортовала Паша, не дожидаясь вопросов. Вот только не могла она сказать, что Машка, прочтя ее послание, скатала записку в шарик и щелчком запулила куда-то. Паша знала, что все кончено, а Ленский не знал. Но торжества она не испытывала.
– Я уезжаю, – помолчав, сообщил Ленский, и у Паши вдруг все внутри похолодело.
– Далеко? – спросила она небрежно. Все-таки Маня, если что, должна быть в курсе.
– Далеко и надолго, на стажировку…
– А… – Вообще-то Паша не очень поняла, что Ленский имеет в виду, но безнадежность в его тоне слышала ясно. – Но ведь можно звонить. А еще можно писать письма…
– Да-да, – покладисто согласился он. – Только что-то подсказывает мне, что Маша не любительница этого жанра. Быть может, я зайду перед отъездом, попрощаться…
Ленский как будто задал вопрос, на который Паша отлично знала ответ, но промолчала. И зря. Ленский и в самом деле зашел, и лучше бы он этого не делал. Паша сидела в детской, зажав уши, чтобы не услышать ни звука из того, как маман указывает этому типу «его место».
Ссора сестер закончилась вдруг, в один день. Машка после занятий в очередной раз исчезла в неизвестном направлении, даже не оглянувшись, и Паша уныло побрела домой. Если сестра придет слишком поздно, то Прасковье не миновать вопросов и выговора. Отец был на очередных гастролях, и маман опять вплотную занялась их воспитанием.
Паша тихонько вошла в прихожую и ничего не поняла. В квартире были какие-то люди, хотя маман в папино отсутствие гостей почти не принимала. Но сейчас незнакомцы суетливо ходили по их квартире, тихо о чем-то переговаривались. А еще в воздухе витал резкий запах, кажется, какого-то лекарства. Вот оно, подумала Паша, вдруг испугавшись, Машка осталась без присмотра и влипла в какую-то историю! Но тут из кухни вышла Татьяна с большим белым полотенцем в руках. Она вытерла им свое круглое красное лицо и махнула, точно флагом, зазывая Пашу на кухню.
– Осиротели мы, Пашенька, – сказала Татьяна каким-то сырым незнакомым голосом. – Николай Сергеич умерли…
Что говорит эта дура? Паша попятилась от красного лица и от ужасного полотенца. А Татьяна трубно высморкалась в него и снова забормотала что-то про телеграмму, и кто-то чужой вошел и попросил у нее стакан воды. Паша слепо, точно была в этом доме впервые, пошла за человеком и оказалась в спальне матери. Там со значительным видом уже сновали какие-то женщины и тихо переговаривались. Мать, похожая на большую восковую куклу, лежала на постели с закрытыми глазами. Рядом сидел их семейный врач