Набор фамильной жести. Ирина Алпатова
в спальне жили тысячи мелочей, которые Паше никак не удавалось толком рассмотреть. И все потому, что вход в эти царские покои им с Машкой был заказан, и набеги удавались лишь время от времени, когда маман забывала запереть дверь на ключ.
Теперь же и в гостиной стали появляться красивые вещи, которые Татьяна почему-то определяла как «веские». Пара старинных кресел, замысловатая антикварная лампа, картины…
Впрочем, все это померкло перед главным – явлением в их доме Портрета. Паша была дома и в деталях запомнила этот момент. В квартиру вошла маман, за ней следом протопали двое крепких мужчин, несших что-то большое и плоское, завернутое в полотно. Процессию завершал Анатоль. Маман рассеянно взглянула на Пашу, и та по обыкновению юркнула в детскую, правильно истолковав ее взгляд. За стеной раздавались стук, грохот, там что-то передвигали. Анатоль раздобыл очередной шедевр, подумала Паша. Потом все стихло.
Конечно, Пашу никто «на просмотр» не пригласил, да она и не ждала – ей не хотелось что-либо рассматривать и оценивать под испытующе-ироничным взглядом Анатоля. Хотя, возможно, это было все-таки лучше, чем откровенное безразличие матери. Если уж на то пошло, маман ничье мнение не интересовало – утешила себя Паша. Когда снова хлопнула входная дверь и стало ясно, что Паша осталась в квартире одна, она направилась на экскурсию. Интересно все-таки, что такое громоздкое приволокли в их дом.
Портрет висел над диваном. У Паши громко стукнуло сердце, когда ее глаза натолкнулись на взгляд отца. Да, вот именно таким он и был, прекрасным, молодым и… настоящим. У нее даже перехватило горло от подступивших слез – она вдруг поняла, что это подарок для нее и только для нее, и пусть другие думают что хотят.
Лишь спустя какое-то время Паша осознала, что отец на портрете не один. Он стоял возле большого глубокого кресла, в котором сидела мать. Ее поза была необычной, нехарактерной для маман, и тем более поразила Пашу. Мать сидела, подобрав под себя ноги, и темно-красный, почти черный шелк длинного платья плавно стекал на пол. Правой рукой маман опиралась на подлокотник, тонкая нервная кисть левой свободно лежала на согнутом колене, сжимая стебель белой, отливающей тусклым серебром лилии. У отца черная бабочка повисла на крахмальной груди – ясно, что он только что собирался ее снять, но кто-то его отвлек. И маман в светском платье, но совсем не в светской, а очень домашней позе головой чуть прислонилась к отцовской руке.
Паша затаила дыхание, нет, ей и в самом деле послышались звуки виолончели, просто очень-очень далеко. Только что закончился концерт, где-то еще не остыли восторги публики, а они здесь, вдвоем, тихие и молчаливые. Впрочем, нет, отец не молчал, он был еще полон музыки и сам был этой музыкой. Вон даже лилия в руках маман казалась расцветшим смычком и вторила звукам виолончели. А сама мать молчала. На ее лице застыло непонятное выражение, наверное, усталости. Усталости от людей, восторгов, внимания.
Поразительное сочетание парадности и интимности.
Паша буквально заставила себя