Жаба душит. Сатирический роман в трех частях. Часть вторая. Василий Варга
Среди бумаг были даже штрафные санкции из Ужгорода и других областей.
Некоторые бумаги намекали на односторонний отказ от сотрудничества. А вот штраф на пять тысяч гривен из брестской таможни, просто вывел его из себя.
Пицца, самый смелый из взяткодателей, нагло ворвался в кабинет и произнес:
– Клиенты грозятся покинуть Белый дом, уважаемый Лексеевич. Не лучше ли принять всех сразу. Откройте этот ящик, а сами отвернитесь к окну, мы сделаем почетный круг – и по своим делам. Вам останется только задвинуть ящик, а потом приступить к исполнению государственных дел. Ну, как?
– Добро, – сказал Дискалюк, чтобы пройти в потайную дверь, где он мог в любое время освежиться чашечкой кофе.
Когда в кабинете наступила мертвая тишина, он вернулся, выгреб все из ящика, пересчитал и сморщился. Всего двадцать тысяч долларов, разве это деньги?
Вдруг вошла перепуганная секретарша:
– Там, звонят! Берите трубку, скорее! – сказала она.
– Пошли их подальше и не мешай мне работать, я занят.
– Из Швеции звонят. По заключению договора: Йоргансон.
– Но я же по—шведски ни бум—бум, – сказал Дмитрий Алексеевич.
– И не надо, он чешет по-русски, у него прибор есть.
– А черт! Скажи, пущай приезжает. Я не хочу с ним говорить по телефону, а вдруг провокация какая, сама понимаешь, Лесичка.
Леся вернулась в секретарскую, взяла трубку и сказала Йоргонсону:
– Приезжайте, как можно раньше, вас встретят, подпишут договор на выгодных условиях.
13
Дискалюк расхаживал по кабинету, садился в кресло, никого не желал видеть, пытаясь прийти в себя после Крыма, трудной дороги и в особенности после этого гадюшника—драндулета, на котором он ехал из Львова до Рухова. Да и почта его расстроила. И не только почта. Жена Марунька скандал устроила. Сегодня в шесть утра. Не погладил ее, рука не поднялась. Что—то произошло с ним. Видимо, все началось с этой, как ее? – бердичевской москальки Зои Соколовой, девушки из другой неземной цивилизации.
Первым, кто ему испортил настроение окончательно и бесповоротно с самого утра, была его, теперь уже нелюбимая жена Марунька.
– Ты чтой—то совсем скурвился, Митрий Лексеевич, – сказала она, лежа на кровати, выставив одну ногу из-под одеяла и невыгодно сверкая, отвисшей грудью в разрезе ночной рубашки. – Уехал и ни одного письма. Ни слуху, ни духу. С кем ты ездил, скажи? Эта толстуха Неприсягайко тоже с тобой, сказывают, ездила. Ездила, али не ездила? Я все темные крашеные волосы ей вырву. Останутся только три волосинки, вот увидишь. Весь Рухов будет за животы хвататься. Я такая, я ни перед чем не остановлюсь.
– Ты никого не слушай, у меня врагов полно, еще не такое могут выдумать, – сказал муж.
– Я мало кого слушаю, я чуйствую, что ты, батюшка, грешен. Даже руку мне на плечо не положил этой ночью, хотя и весь месяц отсутствовал.