Корабль отстоя (сборник). Александр Покровский
Представляешь, идем мы – чистые, гладкие, при деле, а он побирается. И вид у него нездоровый, и пульс, а в уголках рта слюна собачья и в глазах – гной. А тело-то, тело как чешется! Как оно, бедное, чешется, страдает, значит! Язвы! Трофические! Струпья! Парша! А все потому, что страдает душа или то место, где она должна была вырасти, но – облом. Фигушки! Не выросло! Кончено! Тело на вынос! И пойдут они, сирые все, кто чем зарабатывать. Продавать пойдут, вот увидишь. Им же продать ничего не стоит.
Вот там сущность наружу-то и повадится. И будут звать ее «сучность».
Я так понимаю, что демократия – это вроде как справедливость. А? Как полагаешь?
Мы с Саней Гудиновым решили начать новую жизнь и каждый день носить на службу свежую кремовую рубашку. Вы же знаете, что рубашки эти – совершенная дрянь. Под черной тужуркой они постепенно приобретают угольный оттенок ткани, а на воротнике и на рукавах абсолютно не отстирываются, и потом их гладить – одна морока. Не хотят они гладиться, да и некогда же всегда – на службу надо бежать.
Мы с Саней в одной квартире живем. То есть, жена его на нашем севере чудном не появлялась никогда, потому что сказала однажды: «Ты хочешь, чтоб я там окончательно зеленью взошла что ли?»
Так что жили мы вдвоем: меня Саня пригласил. «Чего, – говорит, – тебе по всяким подвалам шастать».
А мне и ладно. Мне же главное ночью, чтоб помыться и в кровати очутиться.
А утром в 6.20 на службу.
Но теперь мы каждый день еще и свежую кремовую рубашку станем надевать, от чего чувствовать себя людьми постоянно будем.
Два дня мы, действительно, надевали свежую рубашку и все было просто блистательно, а потом закрутились и две недели не снимали, потом сняли, сравнили с теми двумя, что мы уложили в специально купленный для такого случая бак для белья, и поняли, что те две еще совершенно даже гладенькие, а эти, что на нас, просто ужас какой-то.
И пахнут, как портянки Маннергейма.
Мы решили пока надеть на себя старые, поскольку они даже не помялись, а эти постирать, для чего положили их в небольшой тазик, налили воды и засыпали порошком, после чего затолкали все это под ванну и ушли на службу.
А там – день, два – закрутились и в автономку загремели. На три месяца.
Когда мы пришли, то сразу домой побежали, чтоб помыться по человечески, чаю выпить с изюмом и телевизор посмотреть.
Входим – оз-перевертоз!
– Ты не знаешь, – говорит мне Саня, – что у нас за вонища?
После автономки же совершенно о земле забываешь, и что ты там оставил, не помнишь.
Полезли на запах под ванну и вытащили тазик. Вода в нем давно высохла, но сперва в ней, видимо, завелась какая-то неприхотливая жизнь, которая с помощью слизи съела наши рубашки, а потом и сама от бескормицы сдохла.
От того-то и вонь.
Очень вонючая была та жизнь.
А от рубашек наших остались одни рукава, что торчали во все стороны, имея что-то общего посередине.
В кают-ком