Его конь бешеный. Ян Михайлович Ворожцов
лезут на них иные. Получается что мы воздвигаем кресты для иных. Не для себя. А сколько еще крестов? Непочатый край. Бескрайнее кладбище за нашими плечами. Кто за их воздвижение будет отвечать? Пока мы сами не заберемся на них ничего не решится. Одному Христу не под силу искупить грехи человечества. Только мой отец так думал. Я так не думаю.
Горбоносый, безучастно взглянув на кадета, ничего не ответил.
Ты проповедник что ли? Спросил кареглазый.
Нет. Кадет глянул на него и недвусмысленно спросил. Но о чем еще говорить если не о Христе? Я только о нем говорю и думаю. Обо всем остальном нет смысла говорить и думать.
Кареглазый коротко сказал. Ясно.
Серебряный воздух, в котором звенело от испарений и ветра, накрыл их горячим одеялом, роскошным саваном из фольги. Солнце жгло им головы сквозь шляпы, движимое захватническими планами и возглавляющее персональную военизированную коалицию, ибо теперь рдеющие чужим светом облака в его подчинении, раскинувшись, как щупальца спрута во все стороны, сменили очертания, уподобившись странам и даже целым континентам, и лишь по прихоти солнца они беспрепятственно дрейфовали по небу, выстраиваясь именно в такую картину, какую на политической арене хотели бы видеть мелкособственнические правители продажных государств, выдающих свои ничтожные притязания на всемирное господство за миротворческую миссию.
IV
Очень быстро ландшафт вокруг стал трансформироваться, сопротивляясь этому жаркому чужеродному климату. Они услышали шелковистый шум струящихся вод, навстречу им, как воинство, маршировали хвойные деревья, в зеленовато-синих мундирах, чьи малахитовые очертания отражались на поверхности изумрудной реки. Деревья расступались и опять смыкались за ними, когда они шли по тропе на своих лошадях. Ветер, окрашенный мягким ароматом, приятно пьянил. Горбоносый задремал прямо в седле, а потом неожиданно спрыгнул и повел свою лошадь через непролазную глушь к берегу, и кареглазый и индеец последовали его примеру. У реки они разделись донага, оставив бесформенную пропотевшую одежду на камнях, а сапоги поставили в тень и скатали чуть ли не рулоном, сунув внутрь носки, следы босых ступней и подков отпечатывались на размытом глинистом берегу и, зайдя по пояс вместе с лошадьми и мулом, с которых какое-то время снимали поклажу, они погружались вновь и вновь в темную быструю реку, ухая от восторга и холода, как в крещенские морозы, в пенящемся водовороте, и от них расходились неправильные круги и колеблющиеся овалы, и различные фигуры, деформированные, обрамленные грязно-желтыми пузырями.
Индеец ковырял на берегу ножом почву. Обескровленная земля суха и бездушна. Индеец разглядывал на поверхности воды взбаламученное отражение собственной головы с большими обезьяньими ушами, торчащими из-под волос настолько грязных и спутанных, что они, казалось, могли быть только париком, подготовленным специально для какого-нибудь драматического