Его конь бешеный. Ян Михайлович Ворожцов
в этой силе веками, непоколебимое и вечное, в то время как он, галлюцинирующий малолетний преступник, отравленный горькой жаждой мести тому, кто отнял у его семьи хлеб, не обладал никакой властью над самим собой, и вид его был таким, как если бы он остался одной ногой стоять в могиле с той женщиной, которую не помнил, как застрелил.
У тебя как с глазами? Спросил горбоносый.
Не понял.
Вдаль различаешь?
Пожалуй а что.
Вон там, он торопливо махнул рукой, слева от тебя. Какое-то движение. Видишь?
Кареглазый оглянулся.
Да я вижу.
Можешь разглядеть что там? Чего молчишь? Спокойно спросил горбоносый. Человек это или что?
Кареглазый лгал, он никого не увидел в направлении, куда смотрел, и был убежден в том, что это мираж, что нечто овладело и горбоносым. Кареглазому хотелось предупредить, чтобы горбоносый не глядел на это, не думал об этом, не желал встретиться с этим. Иначе оно выделится, отсоединится, отколется, отвяжется от группы остальных себе подобных миражей и, уплотнившись, станет осязаемым, действительным, и придет за ними. Но он сам нарушил свой запрет, оглядываясь все чаще и чаще, наконец-то сделалась различимой фигура всадника. Сердце кареглазого почему-то застучало тупо и глухо, словно его надували. И грудь и живот стали горячими, как горн, и увлажненное лицо покраснело, покрывшись пятнами. Он положил руку на грудь, сердце стучало так сильно, и ему казалось, он держит его прямо в собственной ладони.
Боже.
Горбоносый покосился на него. В чем дело?
У меня сейчас сердце разорвется.
Горбоносый придержал лошадь. В чем дело-то, спросил он.
Страшно ему, сказал индеец, сидящий чуть ли не на холке мула, свесив ноги и покачивая ими в воздухе что в воде.
Спустя полчаса к ним примкнул на темно-коричневом и натренированном исполнять любую его команду коне безымянный семнадцатилетний юнец. Неведомо с чем пришедший, расфранченный, в шляпе с шестиконечной металлической звездой, в самом центре которой зияло символическое отверстие от попадания девятимиллиметровой пули, с рыхлой желтой бородкой и редкими усами, светлыми-светлыми, как нарисованными известью, едва различимыми на очень темной коже. Он сперва представил своего коня по имени. Это Анания, сказал он. С его плотоядного рта не сходила неприятная полусонная улыбка, демонстрирующая ряды крупных наползающих друг на друга белых зубов, но было в этой улыбке еще что-то помимо выставленной напоказ отваги, может, какая-то скорбь или страх от прежде увиденного и пережитого. Вооружен он был армейским револьвером четырнадцати дюймов в длину и весом два фунта десять унций, помещенным в кобуру открытого типа и изящно завершенным цельной рукояткой из слоновой кости, белой, как мел, и твердой, как дерево, с горельефом золотого орла, раскинувшего свои крылья, как могущественную нагорную проповедь, над этим бесплодным миром, который обращен в прах лишь мимолетным