Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты. Наталья Рубанова
наверняка – чувствовать можно только так.
На последнем аккорде я ещё не уверилась в желании своего невозвращения «туда». Хотя… «там» нет такой музыки, нет такой любви! Нет «там» и Шопена: только инфляция там, а Шопена – нет!
– Не уходите… Не уходите же… Прошу… Я не смогу… Возьмите меня… Возьмите же меня с собой… – умоляла я.
– Это от меня не зависит, увы, – грустно улыбнулся Шопен. – И… вы ещё не сделали, насколько мне известно, самого главного. Как только вы это сделаете, вас сразу заберут, смею уверить.
– А что это – главное? Какое оно?
– У каждого своё. Каждая машинка – или тело, как угодно, – действует исходя из заложенной в неё или в него программы. У меня, например, было четыре баллады… Прощайте же… будьте здоровы! – вздохнул Шопен и, раскрывая зонт, перешагнул через подоконник и поднялся в воздух.
– Но… – начала я.
– Прощайте! – донёсся откуда-то сверху голос Шопена. – И помните: вас заберут, как только вы сделаете самое главное.
Коран учит, что по природе своей люди корыстны и ненасытны, поэтому рай открыт лишь для тех, кто соблюдает заповеди, верит в Страшный суд и не прелюбодействует, живя только с жёнами или наложницами. Те же, кто помимо жён и наложниц живёт с другими женщинами, нарушают заповеди Аллаха, поэтому в рай не попадут.
Впрочем, при чём тут Коран, если у меня не было жён и наложниц? Так и скажу об этом Шопену в следующий раз.
скиффл[40]
[АНТИДОТ]
Луганцев проснулся, бормоча «порталы сонных миров заколочены», смахнул с менталки обломок нездешнего смысла и скрючился: вставать жить не хотелось («Вставать жить было решительно невозможно!» – поправил за скобками классик жанра, стыдливо прикрыв наготу пыльного фолианта фиговым листом). Так было и в прошлые выходные, и двумя неделями ранее, и ещё, ещё… И даже тогда, господи, когда он, Луганцев, едва вернувшись из весёленького ночного трипа в утренний аццкий ад, тут же прикрыл глаза («смежил веки», предложил настоящий писатель, но никто за скобками его не услышал) да, впав в забытьё – не сон, не явь, не что-то третье, а нате вам: чёрте чё, – провалялся в постели с можжевеловым валиком – как пахнет, ссууукка финская!.. – до новой полуночи.
Этикетка, взметнувшаяся с прикроватного столика – ветер едва не выбил форточку, и Луганцев, вспомнив о штормовом предупреждении, сморщился, – перелетела на подушку, щекотнув лоб. «Использование валика, – почему такой мерзкий зелёный шрифт, почему-у, – пробормотал машинально Луганцев, – стимулирует мозговое кровообращение, укрепляет нервную си…» – он смял листок и, уткнувшись носом в матрас, решил «собраться с духом».
Это, возможно, и могло б произойти, кабы не та ещё беда: дух по-прежнему жил там, где хотел, а где не хотел – не жил. Возможно, апартаменты Луганцева его не устраивали – или он попросту не замечал их, кто знает вольного! А коли так, «собраться» Луганцеву было решительно не с чем – насчёт же себя самого он больше не обольщался: так-так, закутаться, замотаться в жёсткий
Пение под аккомпанемент стиральной доски, гармоники и гитары.