Зеркало судьбы. Виктор Точинов
повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго говорил с ними; мамаша тоже говорила и плакала.
– Разве это так можно? – убеждал папаша. – Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Не хорошо-с! Вы зачинщик и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно?
Володя потом лежал, закутанный в одеяло, а к голове ему прикладывали полотенце, смоченное в уксусе.
Послали куда-то телеграмму, и на другой день приехал невысокий костистый господин, отец Чечевицына. Были они похожи: оба смуглые, толстогубые, с жесткой щетиной волос.
До отъезда Чечевицын-папа попросил времени и места серьезно переговорить с сыном – после чего оба удалились в освобожденный для этой цели флигель приказчика.
Разговор длился чуть более часа. Старшие девочки, Соня и Катя, бродили неподалеку, слегка тревожась: но нет, тех звуков, что обычно сопровождают экзекуции, не доносилось (впрочем, понятие о том у сестер имелось скорее умозрительное – папаша Королев выписывал сыну горячих редко и с бережением, хотя и в том самом флигеле).
Затянувшийся разговор окончился и вскоре Чечевицын-отец увез своего сына.
Когда Чечевицын уезжал, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не присел и не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти: "Монтигомо Ястребиный Коготь".
Машенька Королева наблюдала за этим со стороны, из угла гостиной, и сама не понимала, отчего ее глаза все сильнее заполняются слезами.
– Вздремнувши, товарищ Чечевицын? – небрежно спросил комэска Фокин. – Гляжу, ты носом заклевал, так и не стал тревожить, хоть так, думаю, передохнет малеха…
Фокин и двое его ординарцев ехали рядом верхами. Остальные всадники отряда растянулись колонной по двое и впереди, и позади брички.
– Давно? – спросил чекист, растирая глаза кулаками.
– Чё давно-то? – не понял комэска.
– Сплю давно?
– Дык с полверсты, как задремавши…
– Надо ж, какой сон длинный привиделся… Давненько такое не снилось… Бывал я детстве в этих местах… Давно, пятнадцать лет назад. Правда, тогда зима была… Навеяло, видать.
Комэска посмотрел искоса: лицо у спецуполномоченного стало другим, словно помолодело на те самые пятнадцать лет… И еще мечтательность появилась, и во взгляде, и в улыбке (широкая улыбка на лице у Чечевицына… второе пришествие грядет, не иначе).
– Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, – сказал чекист и даже голос его стал другим, словно бы детским, – а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
– Чё, чё? – изумился Фокин.
Чечевицын вновь грустно улыбнулся и добавил:
– А также индейцы нападают на поезда…
– Поспал бы ты в бричке еще, товарищ уполномоченный, пулеметы сдвинувши. Каки-таки, богомать твою, индейцы? Чай от нас до Индии вест с полтыщи, кабы не поболее (Чечевицын после этих слов улыбнулся