Шорохи и громы. Владимир Константинович Арро
пиленые, шлифованные образцы. Когда-то они лежали здесь же, на стеллажах Петергофской гранильной фабрики, покуда их не разметала бомба войны. Теперь, извлеченные из земли, омытые моросящим дождиком, они разноцветно горели.
Мои восторженные возгласы немного смягчили добытчиков, и они показали мне, где поискать халцедон, где кварц, а где попадаются и нефриты. Жар кладоискателей ударил мне в голову, я достал из рюкзака маленькую лопатку и ушел в забытье.
Очнулся я уже в сумерках. Весь вымокший, шел, пошатываясь к вокзалу, за моей спиной грузно висел рюкзак с самоцветными камнями. А в кармане рука нащупывала острый осколок – настоящий „тигровый глаз“, очень редкий камень. От Попугаевой.
Музыка
Я один в квартире. Видимо, высиживаю карантин после какой-то болезни. По краю тишины пульсирует музыка. Я рисую цветными карандашами. Они крошатся, их приходится то и дело совать в точилку. Из черной тарелки доносится печальное инструментальное трио. Музыка постепенно меня завораживает, я даже пытаюсь в такт ей покачивать карандашом. И вдруг чувствую, как грудь теснит какая-то истома, и, чтобы дать ей выход, приходится часто сглатывать. Еще немного и я уже не владею собой, губы и подбородок меня не слушаются. Чтобы победить музыку, я прикладываю ладони к ушам, но она уже во мне, – в горле, в груди, в диафрагме – я опускаю руки и даю волю слезам. Они приносят облегчение и незнакомую сладость. Позже, в другие дни, я буду ждать, чтобы это повторилось. И – повторяется…
По первому зову
Получение первой в жизни крохотной квартирки в «доме с грифонами» на углу улиц Куйбышева и Чапаева, пробудило в нас с женой самую жгучую в молодости потребность: общаться с друзьями. Жажда общения была так велика, что мы поначалу собирали у себя самую разношерстную компанию, по десять гостей кряду, нимало не заботясь, будет ли им интересно друг с другом. Бывало, за одним столом сходились и мои школьные друзья Лёня и Эдик, и молодой писатель Валерий Попов с женой Нонной, и доцент из Герценовского Володя Альфонсов, и Гена Моченков с Алешей Изюмовым. Музыкальным фоном, на котором проходили эти праздники (как, впрочем, и будни), были песни Пита Сигера и Джоан Байес, или негритянские «спиричуэлс», или симфо-джаз Рея Кониффа. Туристская и прочая самодеятельная песня в доме не прижилась, ценилась музыка, а не текст. Особо тешилось моё тщеславие, когда мой новый друг, гитарист Гена Моченков, брал свою шестиструнку и самозабвенно играл Баха и Генделя. Заводилой и провокатором интеллектуальных бесед был второй новый друг, язвительно-ироничный Алеша Изюмов.
Вообще проблема друзей занимала тогда в моей жизни непомерно большое место, более, чем семья. Я мечтал о мужском братстве, где все приходили бы друг к другу на выручку, не считаясь ни с чем, по первому зову, где женщина одного была бы святыней для другого, где друзья всегда правы и пользуются неограниченным кредитом доверия. Всё шло, конечно, от «трех товарищей» Ремарка. На это накладывался мой собственный романтический максимализм, и подобная этика дружеских отношений