Провинциальный апокалипсис. Владимир Чугунов
шо.
Я перевёл дух. Не положили, стало быть, ничего опасного. Ну, и урок на будущее. И тут же вспомнил, как вчера вечером Алешка собирался ехать в райцентр на день рождения приятеля по университету. Стало быть, после вечеринки в ночной клуб подались. Поди, всей компанией и получили. И поделом.
Но беспокойство не проходило.
Народу пришло немного, а точнее, все, кто мог, поскольку заупокойные службы справлялись всем миром неукоснительно. За двадцать два года практически вымерла вся округа. Когда я прибыл сюда служить, а точнее, прилетел на крыльях веры и надежды в грядущее воскресение России, в школе было два выпускных класса по тридцать учеников, теперь – один, и тот, собранный из трёх окрестных школ, в прошлом году состоял из девяти, а в этом вообще из шести выпускников. Всё это время я только и делал, что отпевал. Крещений и венчаний год от году становилось всё меньше, а теперь и того и другого по одному, по два в год, и то приезжие, поскольку храм наш старинный, и хотя не единожды грабленый, тем не менее ещё сохранивший бесценное убранство старины.
Когда вернулся со службы, дома только и разговора было о случившемся. Моя бедная Катя была сплошное переживание. В такие минуты она становилась безгласной. Добиться каких-либо внятных объяснений было немыслимо. В её изученной до последней черты душе, а значит, в глазах, можно было прочесть лишь одно слово – ужас. И это в очередной раз подхлестнуло во мне подымающееся возмущение. За сорок лет совместной жизни, да ещё с пятерыми детьми, чего только не бывало, и ни разу под ударом судьбы я не прогнулся. Моя жизнь во Христе, как и моего великого тёзки из мятежного Кронштадта, приучила ни при каких обстоятельствах духом не падать, а это всегда начиналось с внутреннего возмущения и только придавало силы.
Однако время шло, а сына всё не было. Катя сказала, у Даши заснул. Уснул, подумал, стало быть, дело на поправку, и ушел к себе. С недавних пор у меня появился свой угол. Две старшие дочери давно определились и жили своими семьями в райцентре, в нашем некогда славном, а ныне захудалом городке, кстати, летописцем не раз помянутом.
Каково же было моё удивление, когда в половине третьего в комнату вошла Катя. Глянув на неё, я даже возмутился:
– Может, хватит?
– Иди сам посмотри.
Шум подъехавшего автомобиля, стук двери, беспокойные голоса в коридоре я, разумеется, слышал, а также – возню и лёгкий удар по стене, очевидно, локтем в соседней комнате, куда определили сына (это была их с Мишей, младшим, комната), и не пошёл сразу потому лишь, чтобы дать сыну понять, что видеть его не могу, хотя, признаться, и очень хотелось. Но я себя знал. Прежде чем устроить провинившемуся выволочку, надо было успокоиться и, само собой, помолиться, что и собирался сделать, но появилась Катя.
– Ну хорошо, хорошо, пошли, – не убавляя громкости, сказал я и вышел за нею следом.
Перед входом в мальчишечью комнату Катя остановилась, пропуская меня вперёд. Кулаки её были прижаты к груди, что выдавало крайнюю степень горести. Я покачал головой и вошел, а войдя, тут же замер.
Алёшка лежал на своем топчане, на спине, головой к окну. Из обеих ноздрей распухшего носа, из правого уха торчали кровавые ватные тампоны. Кровавая гематома из правого глаза свисала на нижнее веко, белки тоже были налиты тёмной кровью, а вокруг глаз синяки – «очки», как объяснил позже знакомый невропатолог. По ходу осмотра выяснилось, что голова у сына вся в шишках, а лицо, туловище, руки и ноги сплошь в синяках и ссадинах. Доставляли мучения ужасные головные боли, и вообще не было живого места от побоев. Сын не мог жевать, так как и зубы шатались и болели, но, слава Богу, были целы. Донимала острая боль в позвоночнике выше поясницы, причинял страдания указательный палец правой руки – и палец действительно был распухший и кривой. Сын пребывал в полусознательном состоянии и постоянно впадал в забытьё, а если хотел что-то сказать, долго думал и говорил нечленораздельно.
Катя осталась с ним, а я вышел на кухню, где за столом сидели Даша с мужем Игорем.
Я попросил дочь как можно подробнее всё рассказать.
И тогда с присущей её характеру эмоциональностью она заговорила. Да как! Мне постоянно приходилось её останавливать и переспрашивать, поскольку, потрясённая случившимся, она то и дело перескакивала с одного на другое, и не могла удержаться от комментариев.
И вот какая из всего этого вырисовывалась чудовищная картина.
Примерно в половине третьего ночи Даше позвонил младший зять Гена и огорошил, заявив, что Алёшку сильно избили у ночного клуба и что он сейчас едет следом за скорой в ЦРБ. Как он там оказался, Даша не спросила и сразу принялась названивать в приемный покой.
Сначала ей ответили, что парнишка без сознания. Около четырёх Даша позвонила опять. Ей ответили, что пришел в себя, но его сильно рвет, и велели позвонить в семь.
В семь сказали, что парню делают снимок, и велели позвонить позже. В половине восьмого тот же женский голос ответил: «Подождите… – И Даша услышала отдалённый разговор: – Куда больного? Сестра звонит. – И когда мужским голосом отозвались: «Домой», – в трубку сказали: – Забирайте,