Семмант. Вадим Бабенко
приятны глазу. Каждый считал, что уж он-то понимает их как никто другой. Беспорядок, закованный в схемы, будто являл свой знакомый лик, лик хаоса природы, что везде – в облаках, в деревьях на ветру, в волнах моря. Это естественнейшие из картин, они столь привычны, что новички ловятся на них легко и сразу. Им тут же мнится, что рынок почти приручен; они кидаются в предсказания, ошибаясь в одном и том же. Иллюзорная упорядоченность манит их, как фантом; они хотят упростить, сгладить – и тут же терпят фиаско. Рынок наказывает их жестоко – как сама природа наказывает тех, кто хочет обуздать ее, укротить, заставить служить себе…
Я-то знал, как это бывает. Как малейшие отличия в мнениях и оценках быстро приводят к нелинейному взрыву, к полной противоположности результатов. Так малые проблемы ведут к кризису, волнения в пригородах – к социальному взрыву, беглый взгляд на поведение цен – к быстрому проигрышу, к потере денег. Я видел это и полагал, что к проблеме можно подойти по-другому. Хаос не погубил меня, хоть и показал свою силу. Тем самым он придал новые силы мне. Я считал, что у меня есть оружие, и мне не терпелось пустить его в ход.
Разделавшись с очередным трейдером-автоматом, я свернул проект и объявил об уходе. Люко был безутешен и сулил золотые горы, но мой интерес к нему иссяк уже напрочь – он понял это на удивление быстро. К его чести, он выдал мне солидный бонус и чуть даже не пролил слезу, когда мы расставались в аэропорту Брюсселя. Я объяснил свой отъезд личными причинами – и очень кстати одна из двойняшек, про которых я забыл и думать, объявилась вдруг на пороге, заявив, что не может без меня жить. Я был с ней холоден и груб, не простив марсельской истории, но она все терпела и провела со мной несколько месяцев, даже, по-моему, ни разу мне не изменив. Наверное, мы бы и дальше жили вместе – и все тогда могло пойти по-другому – но ее брутальный сибиряк-папаша разыскал нас в Испании, на берегу моря, и просто-напросто увез ее силой, пока я играл в теннис в двух шагах от дома.
Я не очень расстроился поначалу, скорей удивился патриархальности нравов, но потом, через пару дней, вдруг ощутил грызущую тоску и долго не мог оправиться, игнорируя прочих женщин. Ее тело стояло у меня перед глазами – стройное, податливое, готовое на все. Она имела слабость к парфюмерии, и я, будто назло, заставлял ее каждый вечер смывать без остатка дезодоранты и кремы. Для нее это было, как сбросить еще один слой одежды – она стеснялась так мило, возбуждалась так обильно, становилась еще и еще покорней… Я лез на стены, вспоминая ее, я швырял мебель на пол, рвал простыни на куски. Потом смирялся и лишь ненавидел – ее отца, Сибирь, несправедливость.
Я не знаю, каким воплем она сама кричала в небо над заиндевевшей тайгой. Как она желала родителю смерти, где она теперь и что с ней. Я никогда не открою вам ее имя, но эта, последняя из потерь, будто сказала мне: пора. До того я лишь размышлял – примериваясь и готовясь. Проведя ж в одиночестве жуткий месяц и кое-как придя в себя, я стал действовать без промедления.
Побережье