Незримому Собеседнику. Лёва Зайцев

      Я смотрюсь в них и вижу один бесконечный полный нежности день. Больше за время его течения ничего не произошло.

      Вот он ласковый покой,

      Наконец добрел домой,

      На диване растянулся,

      Тихо в книжечку уткнулся.

      Почитал о том, об этом,

      Уронил взгляд на планету,

      И к квартире присмотрелся,

      Чтоб доставить радость к сердцу.

      Все мои переживания остались в прозе писем, в прозе бессонниц, в прозе событий. В стихах время застыло, словно давая мне передышку перед следующим рывком. Что они мне? Может быть это?

      26.12.15 Я чуть не поверил Гончарову через мастерские приемы Михалкова и обаяние Табакова, что это из детства. Маменька. И всё само собой разруливается, что только ни пожелается, ну, разве что не надо Маменьку беспокоить, когда она спит. И даже покосившийся порог весьма кстати, можно покачаться с другом. Но потом вдруг написал по другому поводу, что подростку не надо понимания. Без дополнений и комментариев. И вот, эта невостребованная энергия роста Обломова, который не готов её тратить на всякую светскость, который боится стать, и становится оторванным листом, и потерянность подростка сошлись в одной точке пересечения. В недолюбленности. И он бы реформировал всё, конечно, сам в Обломовке, но как-то недосуг, и всё бы у подростка было б складно, если б не одно «но», они не могут полюбить так, чтобы это чувство не разрушало их детства. Чтобы оно не разрушало, в принципе. И им не дано представить, что Любовь просто обязана многое разрушить, лишить невинности, и не факт, что это лишение будет приятным. Это, как повезет. Обломов привязан, подросток отвязан, и неизвестно, кому легче. Потому что это одинокий путь. Это путь своих ошибок. Возможно, потом, кто-то скажет, что надо было строже. Продолжать не пущать, устраивать скандалы, наказывать. И ненависть свою к своим ошибкам, к тому, что не принимал заботу родителей, а они вполне приличные люди, и хотели добра, или сволочи, добра не додали, выместят на своих детях. Не важно, как, будут слишком строги или слишком мягки. Но кто бы, что бы ни сказал, все мы соврём. И возможно, я сейчас напишу новый самообман, что единственный идеал того периода – это растущий организм, желания которого доминируют и над сердцем, и над разумом. И если б я не жил там где жил, и если б я только знал, что мое тело имеет право желать всех этих девушек, которых я желал в мечтах, то это никакая АБП мне была бы не нужна с Её пониманием. И мои сверстницы, к Ней охладевшие в тот момент, когда я прикипел к Ней кипучей связью, помноженной на оптический обман, просто уже всё попробовали, что хотели, и пошли за своими желаниями. Я со своими желаниями очень долго не мог договориться. Конечно, я и доспорить не мог с Маменькой, потому что не сознавал предмета своего спора. А он прост «я Хочу». И в этом смысле, я всё отыграл примерно в 18 -19, когда приехал домой со сберкнижкой, а это было лето инфляции, поэтому на книжке было столько денег, сколько родители не накопили за всю жизнь (мне их потом хватило только на зимнюю куртку), когда я сказал Маме, что я хочу и поеду в гости, и если мне там предложат остаться ночевать, то я останусь. И Она меня выслушала без возражений. Потом было разное. Но предмета спора уже не было. Я спорил сам с собой. Я не посмел найти себе Женщину,