Далеко от неба. Александр Косенков
здесь копилось годами… Даже, десятилетиями.
– А «когда» – это насчет чего?
– Боюсь, что не «когда», а «уже».
И взяв в руки ружье, он любовно провел по его стволам ладонью.
Не выпуская руки своей спутницы, Зарубин провел её по тропинке сквозь густую поросль неразличимых в темноте кустов, толкнул ногой калитку в ограде, отделявшей просторный двор от огорода, пошел было через двор к дому. Свет от единственного освещенного окна отчетливо высветил их почти не видные до сих пор в темноте фигуры. Надежда, которая до этого покорно шла рядом, неожиданно остановилась.
– В дом не пойду, – прошептала она. – Даже не мечтай. Это во мне злость и хмель… Наговорила там, самой противно.
– На кого злость? – тоже остановился Зарубин.
– На всех. Мой под видом пьянки целое совещание срочно собрал. Первым делом как Василия устранить…
– Именно «устранить»?
– Именно. А потом про тебя…
– Я-то с какого боку? – делано удивился Зарубин.
– Непонятный ты для них человек. До сих пор непонятный. После того, что с вами случилось, ни к кому за помощью не пошел. Даже в милицию не обратился. Попа зачем-то пригласил.
– Какая церковь без батюшки?
– Кто его знает, батюшка он или еще кто?
– Пуганая ворона куста боится.
– Да нет, Рома, их так просто не напугаешь. Думаю, кто-то сигнал им дал. Мой предлагает из города «крутых» на разборку звать, а батя ни в какую. Не таких, говорит, ломали, сами управимся.
– С кем?
– Они, похоже, сами еще не знают. А тут Шевчук прибежал, докладывает: – Васька к Роману пошел. Они, как услыхали, вовсе сдурели. Представляешь? Муж и отец родной к любовнику посылают. Ну, думаю… – А что, говорю, и пойду. Коньяку стакан хватанула и ручкой помахала: – До утра не ждите.
– Какие мы любовники? Доиграешься ты, Надежда.
– Так это они так считают. Что до меня – я хоть сейчас, сам знаешь. Ты ведь не против?
Она вдруг приникла к нему всем телом, обхватила руками.
У одного из темных окон, выходящих во двор, стояла Маша. Ей хорошо были видны две обнявшиеся фигуры. Она всхлипнула и закрыла лицо руками.
Через огороды Василий вышел к реке, серебрившейся от выбравшейся из-за сопок луны. Остановился посреди луговины.
Было тихо и чисто вокруг. Чуть слышно плескалась о пологий галечный берег вода, пахло сырой травой и дымом костра, далеко-далеко тарахтела моторка, ныли комары. И вдруг впервые за все последние после освобождения дни Василий почувствовал себя по-настоящему свободным. Можно было лечь на траву, раскинуть руки и лежать неподвижно до самого утра, глядя в небо и ни о чем не думая. Он глубоко вдохнул холодеющий ночной воздух, неторопливо намотал на руку широкий ремень с тяжелой солдатской пряжкой и быстрыми решительными шагами пошел в поселок.
Плохо освещенная редкими фонарями, длинная, с деревянными тротуарами улица, начинаясь у маленькой площади с памятником Ленина, уходила в темноту. В этот час на ней не было ни души.
Василий