Далеко от неба. Александр Косенков
Поэтому непонятно – зачем он здесь. Нет, сейчас понятно зачем. А зачем раньше – непонятно.
– А сейчас зачем?
– Он вам сам расскажет. Хотя, может, и не расскажет. Пока своими руками их не уничтожит. Или я, говорит, или они. Такая вот цель. Вы, конечно, осуждать будете.
– Буду.
Продолжая разговор, они вышли из церкви. Олег запер входную дверь.
– А я не знаю. Если каждому щеку подставлять, они только рады будут. Беспредел начнется.
– Кто «они»?
– Карма у здешнего народа просто катастрофическая. Поколение за поколением все хуже и хуже. Поэтому вырождение. Я давно уже пришел к выводу – единственный выход в самосовершенствовании. Вы не согласны?
Олег забежал вперед и заглянул в глаза отцу Андрею.
– Сколько вам лет, Олег?
– Двадцать семь. А что?
– Вспомнил, какая у меня в голове в эти годы каша была…
На выходе со двора им встретился спешивший куда-то старик Шабалин. Он остановился и угрюмо посмотрел им вслед. Почувствовав взгляд, отец Андрей оглянулся. Шабалин отвел глаза и, опираясь на тяжелую палку, заспешил дальше.
– Кто это? – спросил отец Андрей.
– Это? Это бывший хозяин здешних мест и всей окрестной тайги. А может, еще и не бывший. Разные тут разговоры ходят, наслушаетесь еще…
Мать трех сыновей Боковиковых – Виталия, Василия и погибшего Ивана – невысокая седая женщина с тяжеловатым лицом чалдонки и настороженным ускользающим взглядом, сидела в ногах Машиной постели и растирала пальцами и ладонями какую-то сухую траву, ссыпая труху в большую глиняную миску, стоявшую у неё на коленях. Маша – худенькая девушка с красивым нежным лицом и испуганными неподвижными глазами – сидела на кровати, прижавшись в стене и поджав ноги.
– И отец у моего Михаила Касьяновича такой же был. Заработок получит – и за водкой. Видишь, идет с бутылью – тогда такие трехлитровые бутылки были – все, загулял Касьян, лучше не подходи. Будет пить, пока всю не кончит. Пьет и на лошадях катается. Лошадей не распрягал даже. Один пьет, сроду никого не позовет. Помаленьку пьет. Целый месяц пить может. А тетя Поля – свекровка моя – одна пластается. Слова никогда никому поперек не скажет. Работала с темна до темна. В таком широком фартуке все ходила, хлеб серпом жать нанималась. По сорок соток жала на чужих людей. Ей хлеба надают, сколько унесет, она его в фартук сложит и несет домой. Детей у них четырнадцать было – кормить-то надо. Э-э, девка, да ты опять сомлела. Неинтересно тебе про жизнь про нашу. Конешное дело – это когда было-то. А как ни крути, все оттудова пошло… Может, песню спеть?
Маша чуть заметно склонила голову.
– Я тебе её уже сколь разов пела. Видать, на сердце легла. Иван её тоже уважал. Спой, говорит, мама, отцову любимую. Васька – тот сам пел, а Иван – чтобы я…
Негромким приятным голосом запела:
– Сине море без прилива, моряк плавал по волнам…
Окна в комнате завешены тяжелыми шторами – свет едва пробивается. На столе – отключенный компьютер, стопки книг экономического вуза, большой букет свежих полевых цветов. На стене – фотография весело смеющейся Маши. Другой стол весь заставлен яркими детскими игрушками – видно, что к ним