Опрокинутый рейд. Аскольд Шейкин
на вас движется поезд…
– …спасла. Ими питалась вся Закавказская армия…
– …Позвольте!
– Нет уж, теперь вы позвольте. Усилие сделано, и если есть высшая сила, которая берет на себя обязательства…
Когда поезд шел, Шорохов почти не отрывал глаз от окна. Дорога вилась по степи, обычно в эту пору года уже ржаво-серой, иссушенной. Но тут, после недавних дождей, будто вернулся май. Вновь поднялись травы, вымахали в человеческий рост, зацвели. Изумрудно-зеленый, а местами еще и желтый, белый, голубой, лиловый ковер простирался до самого горизонта.
– Татарник… донник… типчак… А видите те, будто чернильные пятна, – воодушевленно говорил Шорохов Манукову. – Это катран. Там дальше розовые и синие полосы: тысячелистник, горошек, колокольчики… Лично я больше всего люблю таволгу. Нежные белые цветы, и как будто сотканы из паутинок… Но пойдите-ка по степи босым. Не удастся сделать и двух шагов, исколетесь. Дикая роза, будяки. А крапива – так она выше поднятых рук!
– И все-то известно вам! – с не меньшим воодушевлением восклицал Мануков. – Вот что значит вырасти в степном краю!
Однако почему он, Шорохов, так рассыпается перед этим ростовским торговцем? Чтобы заслониться от возможных расспросов, поскольку его настороженность по отношению к Манукову все не утихает? Да, конечно. И есть почему. Затаенное высокомерие в каждом жесте, слове и вместе с тем ласковая неискренность человека, который никогда не идет напролом, – такие ли уж это купеческие черты? И кто тогда он? Зачем ему выдавать себя за торговца?
Степь за окном вагона простиралась и на следующий день.
Правда, теперь временами в купе врывался отвратительный запах. Всякий раз это значило: вблизи рельсов – трупы лошадей, быков; здесь же – окопы, сожженные дома, опрокинутые вагоны, паровозы…
К вечеру в вагоне объявилось несколько дородных женщин с горами кошелок, корзин, чемоданов. Временами через стенку доносился голос одной из них:
– …И какая жизнь наша? Что собака мечешься. Купишь – погрузить надо. Отдай пятьдесят. Там, глядишь, – стражник: «Чего везешь?» И уже знаешь, чем он, стерва, дышит… Достаешь четвертной – не глядит. Опять – полсотни, а то и всего ермака[2]…
Это были очень знакомые Шорохову сетования мелкого торгаша, каких по стране скиталось теперь великое множество.
Весь второй день пребывания в Тамбове был занят у Мамонтова ожиданием. То есть ему, конечно, приходилось действовать: выслушивать начальников отделов штаба, не раз и подолгу вглядываться в листы карты с показанным на них расположением белых и красных частей, подписывать подготовленные Калиновским приказы.
Несколько часов ушло на то, чтобы проехать по городу, осмотреть захваченное на складах, в железнодорожных вагонах. Все это было теперь в его руках. Мог уничтожить, раздать кому пожелает, мог забрать себе, наконец. Или – лучше – взять в казну при штабе корпуса как военную добычу, добрая часть которой, по старым казацким обычаям, после завершения похода
Сторублевая донская купюра с изображением Ермака.