Ковчег XXI. Анатолий Пискунов

      Ночь, охриплая собака, звезды, холод и века,

      дочь бессонницы и мрака – среднерусская тоска.

      А наутро – тучи в клочья, скрипы дворницких лопат,

      речь воронья да сорочья – нарочита, невпопад.

      Из подъезда, дверью гулкой салютуя декабрю,

      выбираюсь на прогулку и рассвет благодарю

      за старательных таджиков, расчищающих Москву.

      А еще за что, скажи-ка? – Да за то, что я живу

      и донашивать ботинки, и протаптывать могу

      первозданные тропинки в ослепительном снегу.

      И за то, что, не дождавшись образумленной зари,

      словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.

      Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.

      Что за глупые прогулки под недоброю луной?

      Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!

      Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

      Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах

      и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

      Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.

      Перепуганные ноги отделились от меня,

      и шаги все чаше, чаще, и все громче сердца стук…

      Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

      Говорят, что только на рассвете

      смерть и незаметна, и легка.

      Широко забрасывает сети

      в этот час недобрая рука.

      Небосвод под утро пуст и бледен,

      как бумаги девственный листок.

      На слова беспомощные беден

      заревом не тронутый восток.

      Лишь на миг забудутся сиделки,

      от ночных забот едва дыша,

      тут же вдоль обоев и побелки

      проскользнет незримая душа.

      Не смущая жалобами близких

      и пока восток едва белес,

      невзначай уходит, по-английски,

      под покров надгробий и берез.

      … Долго наблюдал я, как светало.

      Разливалось утро, как река.

      Только что-то вдруг затрепетало

      и, как моль, коснулось потолка.

      Январь спешит. Мы им не дорожим, он бесится, он этим

      нас изводит,

      и вьюгою пугает, и уходит. И зол, и потому неудержим.

      Его дыханье чувствую во сне, неслыханно тяжел ледовый

      панцирь.

      И ветки под окном трещат, как пальцы, ломаясь

      в неуступчивой возне.

      От царства отрекается январь, не видя в нас почтения и

      страха.

      Снега на нем как шапка Мономаха. Сияет сквозь метелицу

      фонарь.

      Гляжу в себя печально я, дыханье затая:

      живет во мне песчаная случайная змея.

      Не видывал такого я, не чуял и во сне, —

      слепая, бестолковая, очковая во мне.

      И на свету сознания, и в омуте забот

      коварное создание обиды стережет.

      Покусывая, мучая, ты душу холоди,

      змея моя гремучая, лежащая в груди!

      Скажу