Ковчег XXI. Анатолий Пискунов

      В ресторанчике приморском, на терраске,

      где прохладно ближе к вечеру и сыро,

      пивом пенным я смывал дневные дрязги,

      пыль дорожную и все обиды мира.

      Я проматывал открыто, без утайки,

      состояние души пивным бокалом.

      И глядел, как непоседливые чайки

      режут небо по немыслимым лекалам.

      Над акациями ветер поднимался

      и сгущалось и темнело голубое…

      И все лучше, все яснее понимался

      ровный говор черноморского прибоя.

      У скал и возле трепетной воды,

      на улице, причале и перроне,

      в Беляеве, Женеве и Вероне

      искал я затаенные следы.

      Атланты с экскурсантами глазели на

      то, как я, невежа и плебей,

      в Москве, Афинах, Вене и Марселе

      распугивал вальяжных голубей.

      В степи, что нянчит спеющие злаки,

      в угрюмых, цепенеющих горах,

      осиливая время, лень и страх,

      отыскивал я спрятанные знаки.

      Нашел. Но никому не говорю,

      что выронил находку из перчаток —

      души неугасимый отпечаток,

      похожий на пропавшую зарю.

      Прошлое, как сено, вороша:

      летописи, были, кривотолки, —

      суетная мается душа

      в поисках мифической иголки.

      Умная, пытливая рука,

      истины отыскивая крохи,

      каменные щупает века,

      бронзовые трогает эпохи.

      Молью лет изъедены меха,

      с надписей слетела позолота.

      В ноздри набивается труха,

      душат испарения болота.

      Но историк, тужась и ворча,

      знай полощет камушки в корыте,

      и душа трепещет, как свеча,

      на ветру сомнений и открытий.

      Я два и два сложил, я их связал

      и стопку бросил в угол по привычке.

      Душа теперь похожа на вокзал,

      куда не ходят даже электрички.

      Тут залы ожидания в пыли,

      а живопись на стенах коридора

      причудливей фантазии Дали,

      разнузданнее кисти Сальвадора.

      Умолкла безалаберная речь,

      ушла она с букетами, вещами.

      Ни сладкого тепла счастливых встреч,

      ни слез тебе, ни трепета прощаний.

      Ослеп, оглох и онемел перрон,

      и рельсы обленившиеся ржавы.

      И сумрачно, как после похорон

      судьбы, любви, надежды и державы.

      В книге судьбы не найти оглавления,

      не разобрать ненаписанных строк.

      Шумно страницы листает волнение, только никак не найдет эпилог.

      То ли с надеждою, то ли с тревогою,

      сутки за сутками, лист за листом,

      ищет измученно зрение строгое,

      чем и когда завершается том.

      Все, что начертано, не исполняется, —

      ереси