Мир тесен. Евгений Войскунский
тихим, усталым голосом, – а я ей: «Чего ему врать? Он что увидел, то и передал мне». – «Нет, говорит, ничего он не видел».
– Какая Римка? – спросил я, хлопая глазами. – Ты о чем, старшина?
– Римма, парикмахерша… – Безверхов словно во сне разговаривал. – Говорю ей: «С чего он станет выдумывать такое? Он вошел и видит, как ты с Шамраем целуешься. Вот как, говорю, ты на мое серьезное чувство ответила». А Римка в слезы…
Я насторожился, услыхав Колькину фамилию. Я знал, что Безверхов, как и Колька Шамрай, служил на БТК. У нас в отряде было много ребят с береговой базы БТК. И Ушкало был оттуда, и Шатохин, и вот, оказывается, и Ерема…
– «Прощай, говорю, я ухожу с разбитым сердцем», – ровно, бесстрастно, с закрытыми глазами продолжал Безверхов. – А она плачет-рыдает и – мне на шею. «Неужели, говорит, из-за этого недомерка все у нас порушится?» – «А как ты думала? – говорю. – Хотела, чтоб шито-крыто? Не-ет, говорю».
Безверхов сделал последнюю затяжку, сунул окурок под сапог и принялся скручивать новую цигарку.
– Недомерок… Станешь недомерком, если сирота… все детство впроголодь, по чужим людям… Ну не вышел ростом, так за это обижать человека? Он на катера хотел. А его на бербазу. В хозяйственный взвод. Строевым. Куда пошлют. А я бы его на боцмана выучил. Подумаешь – рост. На катере места мало, там даже с таким ростом удобнее.
– Ты плавал боцманом на торпедном катере? – спросил я.
– Человека не по росту видать. – Безверхов делал подряд сильные затяжки, огненная каемка вспыхивала на газетной самокрутке. – Ну образования мало, четыре класса. У меня семь, а у него четыре, так он же не виноват. А душа у него прямая. «Для тебя, говорю, недомерок, а для меня Михаил Иванович». – «Ну, говорит, и иди к своему Михал Ивановичу». – «А ты, говорю, иди к своему Шамраю». Потом, как война началась, помирились. Римка плакала-рыдала. Их всех, женщин, на пароход. Правильно, чего им тут под бомбами. Пароход «Серп и молот». Плавмастерская, что ли. Василий ей говорит: «Ты за моей Зиной присматривай».
Что-то я не поспевал за скачущей речью Безверхова. Да и не все слышал: у него голос срывался, начиналась невнятица. Он ведь не со мной – сам с собой разговаривал, а вернее – с Ереминым. А я-то и не знал, что нашего Ерему звали Михаилом Ивановичем. Ерема и Ерема – так его все звали. Какие-то разыгрывались страсти на береговой базе БТК перед войной. И мой друг Колька Шамрай принимал в них участие. Ну как же – где женщина, там и Шамрай…
– «Она, говорит, воды боится, так ты смотри… подбадривай… до Таллина идти всего-то ничего…»
А, догадался я, это он рассказывает, как Василий Ушкало провожал жену свою, Зину…
– «Ладно, говорит, присмотрю за твоей Зиной, не беспокойся», – бормотал Безверхов, опять сворачивая цигарку. – И ушел пароход… Ушел пароход… ушел…
Он замолчал, поник, задумался.
– Ты бы лег отдохнул, – сказал я, поднимаясь. Усталость брала свое, глаза у меня слипались. – Слышь, старшина?
Он