Rusкая чурка. Сергей Соколкин
они покажут этим гадам!
– Херачь эту сволоту, ребята!
– Давай! Ура!
Бронетранспортеры стали на ходу разворачивать свои краснозвездные башни в сторону телецентра.
– Ура! Давай! Долби! Долби их, гадов! – неслось со всех сторон.
Но башни бэтээров довернулись еще сильнее, в сторону телебашни. Через секунду пять башенных пулеметов проблевывались огненными, все сметающими на своем пути очередями. Очереди прошли где-то в метре-двух над головами людей, покосив верхушки деревьев, окружающих телебашню…
С криками «Сволочи! Предатели! Это конец! Гады!» толпа, снова став почти кем-то организованным коллективом, бросилась в сторону жилых домов, в сторону метро «ВДНХ». В окнах этих московских домов все так же невозмутимо горел «негасимый свет»…
Сцены из жизни писателей
Не то чтобы пить, а с добрыми людьми посидеть.
Русская поговорка
Уже потом, много лет спустя, Глынин, сидя за грязным, неухоженным, но всегда гостеприимным, правда за счет гостей, столом председателя Московского писательского союза (МОПС) Мокея Парменыча Гусь-Хрустального, по кличке Ни-в-одном-глазу, слушал пьяный бред последнего о том, как этот гусь защищал Россию и Конституцию в 1993 году, не сходя со своего рабочего места.
– Что там твой Саша Порохов с его газетой «Свет»… Я его, конечно, тоже уважаю, но и мы сами не сплоховали… Показали врагам, на что способны.
– Да? Но я что-то вас ни у Белого дома, ни у Останкина не видел… – нагло до бестактности изумился любящий точность даже в разливании по стаканам Глынин.
– А зачем? Мы здесь свой бой вели. Из здания МОПСа даже выйти нельзя было… Пули тут у нас летали, свистали вдоль улицы… Мы даже форточки все закрыли… Чтобы ни одна сволочь сюда не попала. – И Гусь-Хрустальный даже показал, как он героически, ничего не боясь, закрывал «вот эту самую вот форточку».
– «А из нашего окна площадь Красная видна», – ни к селу ни к городу процитировал в меру лысый, в меру пьяный, в меру бесталанный литератор, фамилии которого так никто и никогда не узнает, но называют все почему-то Алоизием, хотя каждый точно знает, что он не Алоизий.
– Тихо, тихо, идет…
– Кто идьет, сам идиот!
– Да не идиот, а идет. Смотри, тень отца Гамлета… Сейчас выпью, и он уйдет, – по-доброму успокаивал всколыхнувшуюся и занервничавшую отчего-то вдруг совесть упершийся в соседей остренькими локтями, притихший ненадолго писатель, оставивший свое имя и фамилию брошенной жене и детям. Все остальное осталось у него…
По длинному гулкому коридору МОПСа, мимо приоткрытой двери гусь-хрустальновского кабинета, опережая звук собственных почти неслышимых шагов, закинув за спину непослушные, мешающиеся руки, проследовал полупрозрачный гражданин вполне обычного вида, выбрасывая далеко вперед этой самой обремененной тяжелыми художественными мыслями головы тонкие ноги в растоптанных башмаках. И так как голова никак не могла догнать эти самые, выплывающие из-под нее ноги, казалось, что