Другие берега. Евгения Борисовна Авдеева
расслабляет пальцы, разглаживает правой рукой левую, левой – правую.
– Я пробуду здесь десять дней и буду с тобой разговаривать.
– Спасибо, Эйя.
«И мне дадут оконную ручку, и я буду гулять», – думает она, но вслух ничего не говорит. Только дети говорят вслух о своих планах.
2
С тех пор, как она обставила и обжила собственный кабинет – светлый, окнами на запад, в белых и зеленых тонах (Sage – серебристый прохладный шалфей, лекарственный запах ее детства, Salvia officinalis), приемов становилось все больше и больше. В последней перед каникулами лекции, напутствуя студентов: «Учитесь со вкусом отдыхать, коллеги; помните, что работа – не все, что есть в нашей жизни» – она вдруг подумала: лишь бы никто не спросил, «а что еще?». А она бы тогда честно сказала: «не помню». Это была неловкая мысль, и она примирительно пробормотала внутри себя: «ну, вот так; такой сейчас, значит, период». Ей до мурашек нравился новый кабинет, каждым метром, каждой книгой на шкафу, цветом, формой мебели продолжающий и отражающий ее вкусы и привычки, ее личность – такую, какую она любила выносить на люди. Нравилась затейливая табличка на двери: «Ирина Фейнман, психотерапевт», заказанная у знакомого художника. Нравились студенты и удовольствие, с которым они слушали ее лекции, и возбуждение и азарт, которым она заражала их на практических семинарах. Нравились клиенты и их истории, милые, растерянные лица плачущих, напряжение споров, теплое чувство сопричастности, поиск ответов… нравилось даже топтание на месте – опыт научил ее никуда не спешить.
В ее жизни, кроме работы, было, естественно, много чего.
Но ничего настолько же важного. И интересного.
Сидя в упругом белом кресле, ожидая прихода новой клиентки, она рассматривала дипломы на стенах – не все, стоит ли хвастаться, только самые любимые, и, конечно, европейский сертификат на кремовом благородном бланке, с рукописной латиницей: Irina Feinman, MD. Никому не сознавшись, она не вставила их в магазинные рамки, а специально заказала в мастерской багеты, а для европейского – дорогое небликующее стекло, и, каждый раз, взглядывая на них, думала: «Да. Это я».
Сколько бы ни проходило лет, удовольствие от этих букв не выцветало.
Облака за окном легли перламутровыми прозрачными мазками – было ее любимое время дня, ранний вечер, всегда даривший ей прилив сил. Полюбив кое-как с возрастом зиму, а точнее, примирившись с ее неизбежностью, она все равно не могла простить зиме ранней темени, отнимавшей у нее золотую вечернюю пору – и всегда ждала весны и лета, наслаждаясь каждым отвоеванным у темноты часом. Женщины, приходившие к ней на прием в это время, казались красивее, а мужчины достойней, и она знала это про себя, любуясь сиянием, окружавшим посетителей – ее кресло стояло лицом к окну, а клиентские – спинками, так что уходящее солнце разливалось над собеседником подобием нимба.
Кресла стояли с умыслом – одно подальше, другое поближе. Раньше у нее жил трехчастный диван: три подушки на нем предлагали выбор: сесть в дальний угол, в ближний или предпочесть середину.